Владимир Фоменко - Память земли

Под ногами, глубоко внизу, из широченных ворот, из плотины вырывался поток; рядом, на волнах прыгал водолазный катер, казавшийся сверху лодчонкой, матросы в шубах спускали с борта под воду медноголового человека; а тугой поток летел из бетонных ворот не вниз, а вперед, по воздуху и, окруженный водяной пылью, с пушечным грохотом рушился, образовывал воронку. Вода вокруг взбухала со дна, вкручивала в воронку плывущие бревна, сброшенные стены опалубки, криги льда; все это окуналось, а через сотню метров выбрасывалось углами кверху, Скатывая с плеч потоки, пену, ленты мазута, пришибленных белобрюхих рыб. Все здесь грохотало: пневматические трамбовки бетона, пневматические молотки, пневматические сверла, автоген, сама вода, смешанная с нефтью, несущаяся от плотины к горизонту.

Лишь берега далекого, едва приметного под горизонтом островка излучали спокойствие. Почему-то никем не тронутый, остров светлел чистыми снегами, был покрыт, лесом — заиндевелым, безлюдным. Там, верно, стояла тишина, дремало зверье под сухим пахучим листом, мирно спали совы в тихих своих дуплах… Спать бы и воде, как положено среди зимы. Но она рвалась из бетонных ворот, ее гремящая пыль стояла в воздухе, гасила искры электросварки, что сыпались сверху.

— Здесь что! — напрягая жилы на шее, орал Тимка. — Здесь всего лишь перегораживаем реку, а в Мартыновграде пропускаем магистральный канал под землей, по туннелю метро!

Он выкрикивал, что магистральный пойдет аж до Азова, что жаль, мать не видела водяную лестницу к Волге, что здесь лишь два шлюза, а на лестнице их тринадцать.

— Постой, а где ж Дон? — произнесла Настасья, сообразив, что внизу, где ныряют льдины, был когда-то степной базарчик. У возов с молоком, с зеленью торговались бабочки, рядом лежали распряженные, сомлевшие в зное быки, жевали арбузные и дынные корки, отмахивались от оводов рогатыми башками, а Дон сверкал далеко отсюда, аж вон у тех песчаных круч. Она-то помнит песчаные те кручи!.. Сейчас под ними, по сухому, непрерывной вереницей перли самосвалы, клубили на морозе пыль.

— Где Дон? — повторила Настасья.

— Тю! Так вот он, под тобой. Его ж перенесли оттудова сюда.

«А чего ж такого?.. — сказала себе Настасья. — Об этом писали. Писали и что тысячи километров оросителей роют, и что «морская чаша» уже во втором квартале зарябится бурунами».

Настасья Семеновна прикидывала, что буруны-то действительно хочешь — запускай по оросителям на посевы, хочешь — держи до времени в «чаше», храни, словно под крышкой, под этим небом, где во-о-он, в синее поле, всверливается самолет, оставляет на синеве белую курчавую полосу.

Впервые за жизнь ощутила с такой силой Настасья, как велик человек! Она радостно, с забившимся сердцем уцепилась за это ощущение. Ее душе давно не хватало твердой опоры — с того часа, как Орлов развернул список затопляемых колхозов… Сейчас опора опять появлялась. Шла не от чужих слов. От собственных глаз. Как здорово ни выглядели снимки в газетах, а это, окружающее, было могучей. Да и разве сфотографируешь вспыхнувшее понимание, что станицы калечатся все же не зря.

Но до конца легко не становилось. Громадность творимого была не по Настасье громадной. Чужой. Даже мороз здесь чуждо отдавал железом, кислым бетоном, газом из электросварочных баллонов, и единственно родной на вид, на запах была мухуница — метелка камыша, которая упала сверху, с циновок, укрывающих мокрый бетон. Мухуница лежала на стальном гулком настиле — чистая, распушенная от мороза, ласково-серая, будто заячья шкурка.

Нет, как оно все ни велико, а лучше в хутор. В любую грызню, но к своим!..

Еще недавно девчата хутора Кореновского не жили, а существовали. На комсомольских собраниях пережевывалось одно и то же: раздои коров, трудовая дисциплина комсомольцев. Уж говорилось бы прямо — «комсомолок», поскольку в организации одни девки, да и во всем колхозе никто, кроме стариков, не потрусит брюками… Единственной радостью бывали танцы перед кино под хрипение старой пластинки «Канареечка жалобно поет», но танцевать приходилось Нюське с Нюськой; крутись в новом платье, в новых чулках с такой же, как ты, дурой, тоже разнаряженной в новое, тоскливо глядящей в темные углы пустого клуба…

Теперь на девчат бурно дохнуло небывалым созиданием и небывалой, быть может, более прекрасной, чем созидание, ломкой. Все отцовское, осточертевшее покоем, шло побоку, взамен ему вставали планы новых станиц, с вокзалами будущей железной дороги, с шумными портами, где снуют молодые шоферы, механики, моряки, инженеры; с улицами в броне асфальта, с институтами, с театрами, как в Ростове.

Ни в какой векодавнем Подгорнове такого быть не могло, а могло создаться только на приморских новых участках, и девчата дрались за эти участки.

Заместо «канареечки», которая жалобно поет, уже прокисла в унылой своей жалобе, лихо запевали станицы и хутора новорожденные песни об орлах. Горланили, без водки. Черта в той водке, когда пожелал создать море — ну и создавай хоть даже океан, перестраивай климат. Да ведь и это не все! Ведь лиха беда начало: ведь лишь взлети на одну высоту, натренируй крылья, а там вот они, другие высоты.

Только надо каждому вокруг объяснить это, каждого сагитировать!!

Решение сельисполкома — «Агитработе — солнечную дорогу» — кореновские девчонки подняли как знамя и, хотя вдохновитель решения, Конкин, выбыл из строя, рвались вперед в общехуторском кавардаке, треске, сварах.

Люба выучила еще в школе, что эксплуататорские классы в СССР ликвидированы, что делить на какие бы то ни было группы единую массу колхозников неверно. Но эта масса на самом деле делилась!.. Если не по классовым признакам, то — уж это Люба видела точно — по имущественному положению. Хозяева куреней, окруженных маленькими приусадебными участками, убежденно дрались за колхозное, «середняки» вопили и о колхозном и о личном, причем на собраниях только о колхозном; обладатели сотен виноградных кустов шли грудью за эти личные кусты, доказывая, что не Черчилль, а Устав сельхозартели дал им при хатах участки, что они, виноградари, работают на социализм не языком, а руками, а лодыри-голодранцы сидят на земле нахлебниками, и надо их за их нахлебство бить по башкам, чтоб сука́ летела.

Но особенно, на взгляд Любы, резко народ делился по возрасту. Чем был моложе, тем был, казалось ей, революционней; и хотя эта вытекающая из возраста революционность совсем уж не укладывалась ни в какие определения учебников, Люба, едва заступив место Конкина, объединилась с одногодками, начала форсировать решения сельисполкома зубами и кулаками. Солнечную дорогу — так уж солнечную!