Владимир Фоменко - Память земли

Когда была маленькой, она всегда помогала весне: обламывала карнизы льда над ручьями, а если выносила из дому горячие помои; выплескивала их обязательно на снег, чтоб таял, и думала: делай все люди так — весна шла бы скорее. Теперь, разумеется, так не думала, но все же сбивала на ходу ледяшки и, обманывая холод, оделась легко — вместо лыжных шаровар на ней были под юбкой плавки, в каких летом купалась в Дону. После стирки, глажки они сели, плотно обжимая тело, а ноги меж ними и чулками трогало морозом, и от этого, от всей новой деятельности Люба чувствовала себя будто на стадионе, на беговой дорожке.

Перед гаражом было шумно. На льдистом, в пятнах мазута снегу стоял грузовик с поднятым капотом. Михайло Музыченко, держа на весу ведро, заливал кипятком радиатор, и солнце играло в парующей струе, в пролитых каплях, дрожащих на включенном моторе. Вокруг суетились разведчики — старики, олицетворяющие, по замыслу Конкина, опыт веков, комсомол — представитель злободневности, пожилой народ — регулятор крайних тенденций. Вчера-позавчера разведчики уж забраковали два участка и сейчас, входя во вкус, правились на третий. Провожающие — Настасья Семеновна и Дарья Черненкова, — не проявляя на людях своих несогласий, стояли вместе. У подола Дарьи грудились ее разнокалиберные дети, старшие строго придерживали младших. Широкоспинная, в щеголеватых валеночках, не вмещающих могучие икры и потому надрезанных сзади вдоль голенищ, Дарья — бордовощекая на стуже — высоко и легко держала закутанного в стеганку, красное одеяло и козий платок младенца. За нею в почтительном шаге жался супруг-бухгалтер, и народ лыбился:

— Плохонький бугаек, а смотри ты…

На машину несли из кладовки оплетенную прутьями бутыль вина, чтоб на месте же сбрызнуть участок, если его облюбуют. Двум мужчинам, сующим под дно бутылки солому, Черненкова указывала:

— И под борты, под борты пхайте! Первый год замужем?!

Подходя к гаражу, Люба для солидности придержала шаг. Что разведчикам о выезде известно, машина заправлена, вино выписано, она проверила загодя и теперь как бы принимала парад. Деды, знавшие ее отца еще парнем, знающие от пупка и ее, зубоскалили: дескать, и рядовичи в атаманы выходят, а дед Лавр Кузьмич на деревяшке, оборудованной под гололед гвоздем на торце, скомандовал «смирно». Черненкова, оборотясь к Любе, провозгласила:

— Чего ж ей, канареечке, не работать? Ни детей, ни чертей! — и, здороваясь, уже как своей, сунула руку.

Люба не попала ладонь в ладонь, схватилась где-то за концы Дарьиных пальцев. Ужаснувшись, как бы не сочли, что она промахнулась от восторга поручкаться с Дарьей Тимофеевной, она совсем уж по-дурацки ляпнула:

— Со всеми не перездороваешься.

Рядом стоял Валентин Голубов, она потому и не попала в Дарьину ладонь… Еще до того, как увидела, ощутила, что Голубов здесь. Что он здесь будет, она чувствовала и дома и по дороге и лишь на всякий случай — а вдруг все-таки ошибается? — отгоняла эти мысли. Теперь все было точно, он находился здесь, и потому Люба стояла неестественно, будто ее ноги связаны веревкой. Главное, с чего это, если не только он ни о чем не подозревал, но даже она сама еще не уяснила — настоящее это в ней или, может, одни фантазии?..

Но она так долго была заморожена душой, пустота была так чужда ее характеру, что теперь, получив сразу все: и сердечные, пусть очень глупые, мечты, и высокий общественный пост, она охмелела. На территории двух хуторов она возглавляла самую передовую власть в мире — советскую! Было удивительно здорово всюду успевать, видеть, что тебя любят, любуются тобой, такой молодой, а уже умелой, слышать разговоры: «А новая-то председатель — удаха!»

К ней наклонился Ивахненко и, осклабясь, касаясь усом, заметил:

— Эт у тебя полоса такая, что все хвалят. Приспеет срок — начнут драть с тебя, как с доски, стружку. Диалектика.

Это не волновало Любу. Она была занята Валентином, боялась к нему повернуться и лишь углом глаза ухватывала белый бинт, светлеющий из-под красноверхой кубанки. Голубов пострадал из-за другой женщины, но Любины чувства были в той поре, когда ни сомнения, ни горя еще не приносят, а лишь чудесно озаряют все вокруг: и затоптанный лед, и рычащих у гаража кобелей — злых, ухажеристых к весне, увязавшихся из дворов за пацанами, и Михайло Музыченко, который уже перестрадал отъезд техника Риммы, стоял над поднятым капотом грузовика, для забавы жал на акселератор, обдавая всех гарью.

— Хватит задаваться, едем! — орали Любины девчата, лезущие в кузов через борт.

— Люкс. Едем, — отвечал Музыченко, кидая глазами под юбки и разочарованно отворачиваясь: дескать, чего там зимой повидишь, штаны стеганые?

Чудесны на взгляд Любы были и отъезжающие старики. Несмотря что разменяли по седьмому десятку, что поверх ушанок накутались шалями, они греблись в кузов быстро, ноги переносили легко. Не лапотники. Кавалерия.

— Выбирай новую родину, хлопцы, — подмигивая Любе, смеялась Дарья Тимофеевна, а сама небось думала: «Ишь, хрычи».

Они же, конечно, думали о себе иначе и, оглядывая пышные Дарьины габариты, приглашали:

— Езжай, Тимофеевна, с нами, а благоверного кинь в конторе сводить сальдо с бульдо!

И все это, весь этот отъезд организовала она, Люба. Ей, конечно, повезло, что живет она на Дону — совсем теперь не тихом, а грохочущем… Счастье так ослепляло, что она не видела стоявшую в полушаге Щепеткову, не чувствовала, разумеется, что было в сердце Щепетковой.

Если б их настроения сравнить, изобразить графически, то линия Любы по вертикали взмывала б кверху, а линия Щепетковой падала б отвесно вниз. Этой ночью Настасья Семеновна вернулась с Волго-Дона, но стройка догнала ее и здесь. Зайдя в дом, где не было ни Тимура, ни постояльца — ездил со своей гробокопательной колонной, — Настасья услышала от полупроснувшейся, трущей нос Раиски, что лишь сдаст она в мае за седьмой класс — и запишется на стройку, не будет ковыряться в колхозной грязюке. От свекрови услышала, что Герасим Живов уехал наниматься на гидроузел, что ходил за околицу прощаться с землей, стоял на коленках в борозде, пьяный в дымину. Лучший бригадир!.. В конторе дожидалась стопа комсомольских заявлений, в каждом Настасья читала: «Требую не притеснять, отпустить на стройку». По дороге в гараж окликнули Настасью какие-то моряки: «Тетка, не укажешь, где правление?..» Скоро, гляди, услышишь: «Не мешайся, тетка, отходи от колхозного штурвала». И район утвердит такое предложение, а постоялец — христосик-гробокопатель — сам вздохнет и сам же скажет, что решение принципиальное.

Но Любе, отправляющей разведчиков, было не до Щепетковой с ее грустными думами, не до Ивахненко с его диалектическими прогнозами. Она глядела на комедию, устроенную Лавром Кузьмичом, который, было усевшись в машину, опять выскочил, представлялся молодоженом, умолял свою как пень глухую бабку не изменять ему до возвращения, аж до самого нонешнего вечера, а Михайло, аккомпанируя, давал для шику пулеметные очереди сигналов. Люба подпихнула Лавра Кузьмича обратно в кузов, крикнула Михайле, чтоб ехал; тот проорал «гудбай», машина газанула, понесла разведчиков отыскивать новую родину. Толпа, глядя вслед, шумела: