Владимир Фоменко - Память земли

— Потемкинцы не схотели основываться где по́падя, — и сабаш!

— И цимлянцы с нижнекурмоярцами, с крутовцами не схотели. А мы, Кореновский, рыжие?.. Двинем, куда сами назначим!

Люди заносились своей самостоятельностью, и даже которые, как знала Люба от Конкина, были из богатеньких, испытали продналог, продразверстку, под вопли домочадцев писались в колхоз, сейчас бодро толковали:

— Родину выбрать — не козу купить. Решим — всё. Не решим — ничего. Наше дело, не дядино!!

Ольга Андреевна Орлова верила в своего мужа свято. Когда он за завтраком сказал, что пора ломать эти дурацкие разведки земель, она убежденно кивнула. Ясноликая, бодрая, с не просохшими от умывания, мокрыми еще висками, в свежем платье (она никогда не выходила к завтраку в халате), она весело ухаживала за мужем; сама завтракала позднее, когда он уходил. Она вырвала из ящика на окне пяток зеленых перьев лука, сполоснула, положила перед Борисом Никитичем, улыбаясь его ребячьей — цеховой еще! — привычке есть лук ненарезанным, макать в соль целым пучком. Борис Никитич тоже улыбнулся, макнул пучок в солонку.

— Запорожская Сечь, а не советская власть. Голиковские штучки, — возвращаясь к разговору, произнес он. Произнес ровным тоном, хотя Ольга Андреевна знала, как ядовито вредит Голиков, как мешает Борису сохранять честь района.

Ох и выдержка у Бориса! Ольга Андреевна знает лично многих командиров партии, этих совершенно особого покроя людей. Даже не людей, а сплава из всего лучшего, могучего, что есть в людях. Таких, разумеется, создает рабочий коллектив. Но коллектив коллективом — это еще не все; они как бы рождаются такими, что понимают больше других, видят гораздо глубже. А Борис еще одареннее их! И Ольга Андреевна гордилась мужем, природным командиром, считала, что командирство — его специальность, что он как специалист обязан брать верх над всеми высказываниями. И вообще давно уж пора высказываться конкретными гектарами, тоннами. А митинговать хватит. Для дела, для самих же людей надо одергивать людей.

В этом Ольга Андреевна разбиралась так же, как жена портного — в отпарке, в разутюжке костюмов, или жена маляра — в различных колерах. Она подвинула мужу хлебницу, энергично заговорила:

— Да, Борис! Высказывания людей — дело необходимое. Но они ведь в своей резолюции все равно придут к тому, что им рекомендует старший. Скажем, ты. Так чего же, не понимаю, зря тянуть? Дай слово одному-двум — и решай, не заводи волынку, как завел с переселенцами райком!

Орлов звучно скусывал с зеленого пучка. Чудесно, когда жена — товарищ!

На солнечной стене, над столом, висела окантованная женой фотография юнца с закатанными рукавами на крепких руках. Борис-комсомолец. Раньше, в ростовской квартире, Орлов, показывая гостям фотографию, ухмылялся: «Цеховая молодость!..» Гости бывали тучные, а Борис Никитич доныне сохранял сухую «мастеровую» фигуру и вообще был не из тех, кто походил в спецовке три — пять месяцев и потом всю жизнь ссылается на заводское прошлое. Нет, Борис честно обломал четыре производственных года, и когда бывшие дружки, которые так и остались у своих станков, при случайных встречах упрекали его, что сменил их на новых приятелей, а от них, работяг, отошел, — он возмущался. Даже сейчас, глянув на фотографию, вспомнив цеховых друзей, с сердцем бросил жене:

— Ну как не поймут, что их помнят, работают на них и именно потому, по занятости, не в силах встречаться!

Да! Проценты выполнения, линии графиков — эти манометры человеческой боеспособности — естественно заменяют непосредственные отношения. Ведь капитан корабля не соприкасается кожей с волнами, не ныряет за борт, чтоб узнать глубину, не слюнит палец, определяя ветер. На все у него эхолоты, секстанты, электрокомпасы; а пассажирам безразлично, слюнит капитан палец или не слюнит. Им важно, чтоб их доставили по назначению!

Ольга Андреевна, сметая в ладонь крошки со стола, думала о том, как несправедливо загнали мужа в район, как мешает его возвращению молокосос Голиков. Поначалу прокрался в душу к Борису и к ней, а теперь «платит по счету».

— Этого негодяя, — сказала она, — я убежденно говорю: негодяя! — я бы сама приколотила.

Она вдруг в голос расхохоталась, схватилась за спину, за отскочившую пуговицу лифчика.

— Ей-богу, возмущена, аж дышать трудно, пуговицы летят. Ты столько вложил в колхозы, а он их разнуздывает, как желает. Чего стоит хотя бы эта девка Фрянскова с ее звонками в обком! Звонок — не мелочь, звонок — показатель. Да в конце концов, Борис, здесь государство или действительно Запорожская Сечь?!

Говоря, она резала баклажаны собственного засола, подвигала мужу. Хозяйство она вела сама, обходилась в районе без домработницы, а кухня и комнаты сверкали в ее руках с округлыми сияющими локтями. Орлов был влюблен в жену. Человек высокой семейной морали, у которого слово и дело едины, он, несмотря на броскую свою внешность, на частые разъезды, никогда не изменял Ольге Андреевне.

— Демагогов, Оля, — сказал он, — хватало всегда. Но чтоб их вдохновлял партийный орган района, персонально глава партийного органа!..

Это давно обязывало принять меры, и Орлова радовала воинственность супруги. Хорошо, когда тебя поддерживает этот прямой взгляд, это ясное, распахнутое в мир лицо, не стареющее ради мужа, упорно свежее, с круглыми от азарта, от возмущения глазами. Хорошо!

Орлов вышел на улицу в то время, когда Люба отправляла разведчиков. Так же как Люба, он щурился от пронзительной, резкой синевы, вбирал в себя нарзанный воздух, колющий в ноздрях и внутри носа, аж у самых глаз. Ледяная, звучная, будто мембрана, дорога пела под его ботинками, он, так же как Люба, ощущал радость весны; решил даже сделать крюк, пройти через парк культуры. Какая чушь, что взрослым не хочется хоть на минуту увильнуть от обязанностей, «побартыжать» как в школьные годы!..

Парк переполнялся светом. Света было необычайно много, он отражался от наста, от обледенелых скамеек и стволов, от блещущих дорожек, истоптанных лишь посередине. На поляне, на снегу, упавшие с дерева ветки притягивали на белизне столько лучей, что, несмотря на мороз, прожгли собой лунки, чернели с их дна. Орлов присел, разглядывая оброненное сорокой черное, сине-зеленое в солнце перо. Оно тоже протаяло, четко вырезало в снегу свою форму, отпечатав даже пух у основания роговистого черенка, а рядом, прямо по снегу, не обмораживаясь, ходили муравьи — крупные, с крыльями, вероятно, муравьиные матки. Здорово! Орлов выпрямился, хрустнул позвонками, испытывая душевный подъем, настолько сильный, что задумал вдруг рискнуть на мирную беседу с Голиковым. «А что?! Позвоню, запросто приглашу съездить на стройку. А там поглядим…»