Владимир Фоменко - Память земли

Действовала без сложностей. Отмыкая по утрам сейф, раскрывала решение на очередном его пункте и, окруженная толпой активисток — раздувающих ноздри, молчащих, чтобы до поры не тратить запал, — шла с ними к одному, другому члену сельисполкома, требовала немедленной помощи или собственноручной росписи в отказе. Именно так под водительством Фрянсковой создался отряд добровольцев-разведчиков по изысканию и обследованию участков.

Тут Кореновский попал в самую жилу, так как все затопляемые станицы тоже начали движение разведчиков, и возглавлял это не кто-нибудь, а сам Голиков, секретарь райкома. Гоняя в глубинки инструкторов, объезжая колхозы лично, он требовал выбирать участки лишь коллективно. Дескать, ваша земля, — значит, подчиняйтесь только собственному хозяйскому уму, собственным сердцам!.. За одну лишь пятидневку, говорили, выступал он в станицах Нижне-Курмоярской, Нагавской, Суворовской, Потемкинской; и Люба с девчонками мечтала, чтоб секретарь, завернул к ним, оценил их самостоятельность, инициативность!

В сегодняшнее утро, прозрачное от солнечного мороза, шагая к гаражу, откуда отправятся сейчас разведчики, Люба чувствовала, что не просто идет, а несет ответственность за всю будущую жизнь людей. За этого вот гоняющего кошку пацаненка, за его родителей, положительно за каждого во всех этих дворах, обступивших улицу. Временами казалось, что это неправда, что люди вокруг просто играют в такую игру, где они подчиненные, а она — глава Совета; на самом же деле никакая она не глава, даже не студентка техникума, а прежняя, детских времен, Люба.

Но размусоливать подобные глупости было некогда. Переселенческие события, которые где-то за пределами Кореновского долго зрели, как бы набирали силу, теперь, словно дождавшись Любиного председательствования, вызрели, посыпались на Совет. Позавчера сразу из двух флотских министерств — речного и морского — появились моряки в капитанках, в черных шинелях с золотыми нашивками на рукавах, начали за хутором на бугре, среди прошлогодних бахчей, выбирать место для маяка, требуя от Совета чернорабочих — держать нивелировочные рейки, таскать приборы и треноги. Одновременно прибыла комплексная бригада облздрава и ветеринарного управления, сообщила Любе, что еще при Николае Втором здесь падал от сибирской язвы скот, что микробы язвы дремлют в земле семьдесят лет и, размытые морем, могут ожить, а чтобы их не выпустить, надо по всей площади скотомогильника вбить колья, переплести их арматурой, залить бетоном толщиной в полтора метра. Требовалось и на это выделять чернорабочих и отыскивать квартиры для мастеров, которые были уже на подъезде с цементом, бетономешалками, арматурой.

Одновременно же хлынули бумаги из неизвестных Любе облархпроекта и Донводстроя. Донводстрой, который, оказывается, подводит оросительные каналы прямо к полям, требовал заявку на эти работы, но как составлять заявку, Люба не представляла; да и о каких заявках разговор, если никто пока и понятия не имел, где вообще осядут Кореновский и Червленов? Что касается облархпроекта, то он интересовался, когда и на какое место высылать архитекторов по благоустройству. Райком запрашивал о политико-моральном состоянии жителей, райисполком за подписью самого Орлова отбил телефонограмму, где сообщил, что переселенцам выделены строительные материалы, но в результате разболтанности Кореновского Совета райисполкому до сих пор неизвестно, куда люди переселяются, то есть куда отгружать материалы. Бумага кончалась словами:

«Настаиваем Подгорнове тчк Телеграфьте согласие или немедленно название другого места тчк Противном случае кирпич кровельное железо шифер переадресовываются другим колхозам».

Будь Люба опытней, она спасовала б перед этим фактическим приказом избрать Подгорнов. Но она не понимала дозволенного и недозволенного на службе, посовещалась с Гридякиной, кинулась в МТС, умолила директора соединить ее с Ростовом, с самим секретарем обкома партии, и так как считанные в жизни разы говорила по телефону, то, напряженно крича, прося секретаря обкома быть человеком, зачитала ему в трубку телефонограмму, сказала, что ультиматум райисполкома — это зажим переселенцев, что она пожалуется в две газеты: в газету «Известия» и в газету «Правда», а кроме того, обязательно известит Сталина! В общем, телефонограмму отменили, чему руководители обоих хуторов изумлялись, хвалили Любу.

Все сменилось бы карающими громами, знай Черненкова и железноправедная Милка Руженкова, что Любу натаскивает Гридякина — эта темная личность. Еще недавно Люба и сама, слыша — «репатриантка», представляла отвратительное, чуть ли не ядовитое существо, с которым она не произнесет и слова, дабы не замарать себя. Теперь же она гордилась доверием Гридякиной, слушала вечерами ее горячую окающую речь, хотя страх до конца не рассеивался и холодок сам собой лез под кожу от сознания, что откровенничаешь с репатрианткой… Но, уже изведав силу открытий, Люба входила в мир Гридякиной, убеждалась, что эта деваха с вечными ячменями на простуженных веках, с бунтующей мечтой о справедливости — не чужак. Господи! Да совсем наоборот!! Пользуйся Гридякина таким же доверием, как все, она так же упорно, как трудится на лесосеке, вела бы комсомольскую работу, открыто, насмерть воевала с бюрократами!

«Не замай. Ты не замай! — произносила она непривычные на Дону слова, когда из райисполкома пришла телефонограмма. — Раз права, брось бояться, звони прям в обком, первому секретарю».

И Люба стыдилась бояться. Храбрилась и сейчас, шагая к гаражу. На небе не было тучевого одеяла, и с высоты вместе с холодом падали лучи, ослепляли займище с его камышами, знойными в солнце, будто спелая пшеница, а с дороги с припрыжки взлетали грачи, бриллиантово сверкали крыльями. Грузный петух, грудастый, как лейтенант в новой шинели, вышагивал среди улицы перед курами. Блесткий, будто выписанный масляными, не просохшими еще красками, он выбирал на дороге острова проглянувшей земли, трогал их когтями. Всю зиму он набивал в сарае лишь собственный зоб, не обращал на подруг внимания, а сейчас, на свету, опомнился… Хотя в мерзлой земле не было еще ни червяков, ни травинок, он подзывал кур, по-мужски самодовольно проявляя заботу, указывал наклоном головы, где клевать.

Люба остановилась, петух выпрямился, и солнце пронизало его мясистый гребень с серыми, давно отмороженными зубцами. Перезимовал!.. Люба тоже перезимовала. Стужа давила больше, чем в январе, но под стенами сараев, на днищах перевернутых баркасов на припеке, проступала смола, и когда Люба тронула одну каплю пальцем — потянулись пахучие сверкающие нити. Это весна. Сегодня принесли весну и щеглы. Они налетели с займища, прыгали во дворах по колодезным во́ротам, по ведрам на колодцах, долбя звонкие железные дужки, а над головой проносился еще один чиликающий табунок, то поднимаясь, то одновременно весь оседая; и Люба, не сдержавшись, сунула в рот два пальца, свистнула.