Владимир Ухли - Шургельцы

Собиралась ехать одна, да не хватило храбрости. Совсем ослабела. Увязалась с ней Чегесь.

Ни на шаг ее не отпускала.

Оно и понятно. И кормилась Чегесь около нее, и обогревалась, бездомная. Да и от Мешковых перепадало за услуги. Да Шихранов обещал устроить, в городе он свой человек. А и то сказать, если своя судьба не удалась, сладко это — чужую жизнь разбить. Вроде и ты власть над чужой жизнью имеешь. И ты сила. Чужому счастью и несчастью хозяйка. Тут большой соблазн. И многие на это идут.

Растерялась Сухви. Ей бы к мужу прийти, со свекровью поговорить, а они сразу к Мешковым заехали. Те, известно, самогон на стол, позвали Маськина и Прухху и сразу все новости Сухви выложили. «Софочка, готовьте поздравление: ваш законный новой беззаконной кралей обзавелся. Нашу милую Прась обошел. В городе ее навещает. Продукты ей выписал, к нам в колхоз ее получить желает».

И главное, все это была правда. Не придерешься. Только не для себя ее приглашал Ванюш, и продукты Прась выписывали так же, как всем учащимся, которые обратно в колхоз вернутся работать. И в городе на совещании встречался он с ней. Все правда, кроме одного, главного. Да уж теперь Сухви не знала, где и правда. Потеряла веру. Поднесли ей стакан: «Выпей с горя». Выпила Сухви стакан светлого, еще стакан и пела всю ночь и плясала, пусть все слышат. Она такая. Она брошенная. Пропащая.

А сердце так и рвалось. Сама поет, а сама ждет: вот ворвется муж, уведет ее с собой. Не услышал, не увел.

Так и уехали поутру, и всю дорогу пела она на ветру, простудилась, заболела. Да, может, и ребенку повредила. Вдруг охватывала ее боль. И все нашептывала ей Чегесь: «Да что ты маешься? Давай, мы в одну минуточку… У меня такая бабушка есть. Я уж не знаю, сколько и бывала-то у нее. А вот видишь — жива-здорова. Да и Анись мы той же дорожкой водили… Давай мне сережки-то. И колечко давай, продам. Заплатим, еще и погулять останется. Подбодрись, на меня гляди, касатка. На меня равняйся, не пропадешь!»

Веселуха была эта Чегесь, все ей нипочем.

Не видела Сухви, как прошла весна, поднялась она на ноги, в училище к ней относились сочувственно и прощали многое, больно хорошо пела. С нею хор училища на всех олимпиадах, на всех конкурсах лучшие места занимал.

Помнит она один концерт. По радио их песни передавали. Ее особенно хвалили. Говорили, хорошо она запевала. Секретарь райкома на сцену выходил, благодарил и говорил, что такой певицей гордиться надо. Она еще подумала: вот Салмин упрекал — гордиться нечем, а на всю республику ее голос передавали. Может, и он, Ванюш, слышал.

Дома она бросилась на кровать, плакала так, что в стену постучали даже: спать мешала, видно. Или дитя разбудила. Тут кто-то дверь отворил. Час был поздний, и гость нежданный — Прухха. Был он сильно выпивший. Теперь точно подтвердил о Прась. Сладились, дескать, они, и строит теперь Ванюш новый дом. Воровским образом доски добывает. Для Сухви, видишь, и старая развалюха хороша была, а для новой — и дом новый.

Сгоряча и со зла сочинили они вместе с Пруххой донос прокурору. Да что — и богу бы пожаловалась она, если бы верила.

Одно к одному. Все концы обрубила.

В училище ни с кем Сухви не дружила. И до того гордо, до того неприступно со всеми держалась — к ней подойти никому неохота была. Ты к ней с добрым словом, а она как злая кошка фыркает. Красотой своей кичится да голосом — так про нее думали, так говорили. Действительно, собой она была хороша, да что-то неладное приметили девушки. Уж не любовь ли несчастная? Похоже, ребенка ждет.

Стали к ней помягче, решили поговорить, разузнать, только не просто подступиться…

А вот другим просто было…

Приехала Люля из Чебоксар. Разахалась: «Ах, милая, ах, Софочка, я тебе предложение привезла из молодежного театра». И правда, показала бумагу по всей форме, на бланке, с подписью. Как добыла? Может, просто бланк украла. С нее станется.

«Только как же ты с пузом-то?» — И губы оттопырила брезгливо.

«Да куда ж его теперь? Живой ведь…» — закраснелась Сухви.

«Да какой там живой! Пила ты все время. Гляди, калеку родишь, слепого или идиота! Я вон видела. Теперь знаешь сколько выродков идет, брак сплошной. Потом намучаешься, на него глядя. Куда ты с калекой? Стыд один».

Сухви обмерла.

А вечером почтальон принес письмо. Подружки писали, и Прась бесстыжая. Все соперницы, все ее гибели ждут. Ругают ругательски: за донос и за все, что она Ванюшу сделала. Говорят, что все клевета и ложь, чему она поверила. Да не верит им Сухви. Их ли дело вмешиваться? А в конце пишут, чтобы приехала, простят ей все, и не упомянут, и не упрекнут.

Они еще ей прощать будут!.. И Прась туда же! Да будь они все прокляты! И как они все порадуются, когда она дурачка родит. Будет он бегать босиком по снегу в одной рубашке да мычать, деревенский дурачок! А их мальчишки здоровые в него грязью кидать да сажей пачкать будут.

Нет, лучше ей сейчас умереть. Лучше сейчас… сейчас…

…Где же это она, где она? Или умерла уже…

Поздно ночью в окошко Еруслановых заколотили так, что затряслась старая рама. Потом стали стучать в дверь и опять в окно. Метался кто-то сполошно и плакал, слыхать.

Спани не успела подбежать к двери. Ванюш в один прыжок был на пороге, распахнул дверь настежь. В избу ворвалась растрепанная, плачущая женщина.

Нет, это была не Сухви. В волнении они не сразу узнали Анись. Только и могли понять — скорее, скорее… Сухви… Беда…

Спани опустилась на пол. Схватилась за щеки.

Ванюш дрожащими руками одевался. Ни о чем не спрашивал. Схватил Анись за руку, приказал замолчать. Добежали до гаража, Ванюш объяснил сторожу, что беда, мол. Втолкнул Анись в кабину, рванул с места вихрем.

По дороге Анись сквозь слезы все рассказала: как сговорились и ее припугнули и она промолчала, когда про нее и про Ванюша врали. Боялась, что они ее жениху про нее плохое наговорят, а может, и из зависти молчала, а может, и из ревности тоже. Нравился он ей, Ванюш, что греха таить. Да и всем нравился. Теперь-то она, Анись, устроилась и мужа уважает, а тогда злая была и боялась всех.

Ванюш только зубы сжимал, так что челюсти сводило. Молчал, не перебивал.

А вот теперь Анись услышала про беду. И бросили все Сухви. Может, уже и нет ее в живых, не увидят ее. Они ведь такие — концы в воду и сами убегут. А где это все сделали — она знает. Адреса не знает, но не собьется. Водили ее туда. Чуть живая ушла. Да и шкуру сняли, до сих пор все в долгу у них. Узнала же она про беду случайно. Принесла Люле деньги, решила весь долг выплатить и подслушала ее разговор с Чегесь. Показываться им не стала. Скорее на попутных машинах до Шургел добралась.

…Они долго ездили по темным улицам. Наконец Анись признала вросшую в землю избушку на окраине города. Ванюш выключил фары, остановил машину, постучал в дверь. Никто не ответил. Света в окнах не было. Избушка стояла далеко от других домов.