Владимир Ухли - Шургельцы

Он осветил спичкой дверь. В пробое висел ржавый замок, — видно, давно его не открывали. Окна были крест-накрест забиты досками.

«Тут, тут, — шептала Анись. — Тут она, со двора пойдем».

Забор был крепок и высок, ворота и калитка новые, заперты.

Ванюш перелез через забор, открыл калитку, впустил дрожащую Анись.

Они нашли маленькую дверь со двора. Тоже была заперта, видно изнутри.

«Не стучи, не стучи…» — удержала его Анись.

На дворе было тихо и лунно. И кругом было тихо. Ни одна собака не лаяла.

Анись потянула его к летней кухне или погребице. Подергала дверь. Дверь оказалась завязанной снаружи на веревочку. Ванюш дернул, открыл, на него пахнуло сыростью. Было темно, затхло, и к запаху земли, плесени, старой соломы примешивался другой, сладковатый, душный запах…

Ванюш заметался, как слепой, вдоль стен и попал рукой, наткнулся на тряпку, не то одеяло. Рванул.

В низкое оконце хлынул голубой, чистый, холодный свет луны. Сразу залил все. И на столе или козлах, ничем не прикрытая, лежала она, белая и недвижная, с запрокинутым прекрасным и равнодушным лицом.

Ванюш бросился к ней, заслонил, нагнулся.

— Ванюш пришел… — она не удивилась, не спросила, а сказала тихо и равнодушно: — Ванюш пришел… — И так же равнодушно: — Это я умерла?.. Я тебя люблю, Ваня. Тебя одного…

Ванюш окутал ее тряпками, какие нашлись, завернул, стараясь не потревожить, понес осторожно, уложил на сиденье так, чтобы голова ее легла ему на колени. Анись сказал сурово, чтобы села в кузов или шла домой, если хочет. Она затрясла головой, полезла в кузов, повторяя невнятно: «Я все скажу, я им покажу теперь…»

Ехали медленно-медленно, будто в последний путь. Сухви не стонала.

«Вот мы и вместе. Опять вместе… — повторял про себя Ванюш, и ничего не видел, и все старался, чтобы на нее не падали слезы. — А куда же они е г о - т о, ребенка живого…»

И горечь и раскаянье заливали сердце.

Почему же не приехал раньше? Почему же? Вот теперь смог. А раньше?.. Многое мог, а этого не смог.

У нас говорят: буран, начавшийся в полдень, — на три дня. На утро все завертело, забурлило, хоть глаз не кажи. И мороз крепчал. Несмотря на это, Шихранов нежданно-негаданно явился в правление. Облысевший воротник пальто поднят, на шею намотана шерстяная женина шаль, так что только глаза блестят. На ногах — подшитые, изрядно стоптанные валенки.

— Эккей, сколько лет, сколько зим не видали мы тебя, Сергей Семеныч. — Савка Мгди предложил ему стул. — Не иначе здоровье твое пошатнулось. Вынимать торфишко, знамо, трудно.

Шихранов ни слова старику не сказал, снял пальто, развязал шаль, повесил на гвоздь возле двери. Со всеми, кто был в правлении, поздоровался за руку, сел к столу.

— Вы не беспокойтесь, товарищи, пришел за малым — дайте лошадь на мельницу за дровишками съездить.

— К Митину, значит?

— Ясно, к кому же еще? Сам вызвал. Для семьи пока квартиры нет. Я-то буду на предприятии жить. Туда повезу вещи, а оттуда дрова. Думаю, не откажете?

Конечно, ему не отказали. Еще Шихранов попросил, чтобы председатель написал ему справку о его работе в колхозе.

— Для оформления личных дел нужна. Как-никак материально ответственное лицо буду. — Шихранов, по старой привычке, потер ладонью живот, заметно опавший. — Полагаю, свой колхоз не обижу.

Савка Мгди, подметая после него снег и вытирая пол, сказал:

— Оно, эккей, так: лежачий чурбан мохом обрастает, катящийся — кругляшом станет. — Он поставил веник в угол, поплотнее закрыл дверь. — Эккей, что верно, то верно. Ворон ворону глаз не выклюет. Знамо, снюхались они, как с одного пупка росли… А я-то думал, вместо Салмина опять припер. Напужался…

— Дудки, хватит, — махнул рукой Шурбин.

Торопливо вошел Салмин. Написал что-то на клочке бумаги, попросил сходить с записочкой к Ванюшу домой.

— Я только от него. Помогал плотникам крышу закончить, — сказал Шурбин. — Он еще не приехал, — говорят, Сухви тяжело заболела, слегла в больницу.

— А что случилось?

— У женщины все может случиться, когда беременна. Бабье дело сложное… А может, родить принялась… — неопределенно сказал Шурбин.

Когда Мгди с запиской пришел в дом Ванюша, там сидели Лизук и Спани. Старик сказал, что Ванюша ждут, что из-за него общее собрание задерживается, и ушел.

Лизук говорила, чуть не плача:

— Я бы этой Чегесь, да Мешковым, да Унисье языки вырвала и собакам бросила… Дочь у меня испортили! Господи, так я и знала. Человек не к добру бесится… Прилягу я, сваха, обессилела что-то. Дай-ка мне водички. Хоть огонь залью, так и горит все… Эй-эй-яй. Вырастила, замуж выдала, только б жить да жить. А вот нет. В кого она пошла? Отец покойный был ласков.

— Сваха, на-ка попей, не горюй, — успокаивала ее Спани, а сама все выходила за ворота, смотрела вдоль улицы, ждала хоть вести от сына, от снохи.

…Зимний день — как шаг воробья. Вечер сразу настал. От Ванюша получили телеграмму:

«Будем станции восемнадцать часов. Прошу встретить на лошади. Ерусланов».

Савка Мгди никому не доверил, поехал на выездной. Положил сенца, два тулупа, чтобы потеплее седокам было.

В двух километрах от села Савка встретил Романа, идущего со станции. Рука его все так же была заложена под ватник. Но шел он быстро, бодро. Старик пожалел, что не может захватить его в село, с Ванюшем вместе. Роман объяснил, что Ванюш приедет другим поездом. Видел его в больнице. Едет не один, с женой.

— А как Сухви?

— Я ее не видел, говорят, плоха очень.

…А в деревне девушки шли в клуб на собрание.

— Ты, Анук, не сердись за вопрос. Если он без руки вернется, ты его так же любить будешь? — спросила Прась.

— Никогда я его не брошу, — решительно ответила Анук. — Еще больше любить буду. Я себя виноватой считаю, не заставила его взять бюллетень.

Заговорили и о Ванюше с Сухви.

— Приедет, опять терзать его начнет, — сказала Манюк. — На его месте я бы за ней не поехала.

— Так нельзя. Ванюш любит ее, он ее никогда в беде не оставит, — возразила Анук.

— А так можно, что она его по судам да прокурорам таскала?

Они подошли к клубу. Рядом с ним стояла наспех сооруженная будка с фанерной дверкой. Возле нее, дрожа от холода, толпились ребятишки, надоедали Линкину: когда заведется двигатель, покажут ли до начала собрания кино? Некоторые таскали из дома горячую воду для движка. Но пока донесут, вода остывала. Педер и Тимер сообразили: принесли ведерный самовар, дымивший как паровоз.

— Молодцы, молодцы! — похвалил их Линкин. Налил горячей воды в радиатор, крутанул рукоятку. — Двигатель попыхтел, потом пошел тарахтеть. Ребятишки, все бросив, побежали в зал. Там было уже светло, полно народу.

Тут подошла бабушка Педера.