Виктор Баныкин - Ранняя осень

— Ах, ты еще и дерешься! — удивился Артем, еле сдерживая улыбку.

Игошка запрокинул назад голову, пытаясь заглянуть Артему в глаза.

— А зачем они дражнятся? — морща припухший нос, пробурчал Игошка. — У них у всех папы… и дражниться можно? Да?

Ища сочувствия у Артема, детсадовская воспитательница развела пухлыми руками:

— Этот Мажаров, знаете ли, взрослого заговорит!

— А где ваш детсад? — помедлив, спросил Артем. — В том доме через дорогу?.. Пойдемте, я провожу вас с Мажаровым. Ты, Игошка, пойдешь в детсад и будешь слушаться старших…

Игошка молчал. Но за Артемову руку уцепился крепко. И до самых ворот приземистого одноэтажного зданьица не выпускал ее.

Воспитательница шагала крупно, по-солдатски, размахивая правой рукой. Игошка и Артем еле за ней поспевали. Она так спешила, что, подойдя к калиточке детского сада, забыла даже сказать Артему «до свидания».

Но Артем, все еще не отпуская от себя мальчонку, неторопливо проговорил, глядя прямо в глаза женщине:

— Этот ваш Мажаров все-таки славный парень, что там ни говорите! Не нужно только его излишне опекать.

И видя, что воспитательница опять вся вспыхнула, он мягко, почти весело улыбнулся.

— А лопатку… я вам сделаю. Найдется подходящая доска, две смастерю. Или не верите? На той неделе занесу.

Потом наклонился к Игошке. Тот смотрел на него пристально-пристально, не моргая, как бы собираясь что-то сказать.

— Давай руку. А теперь беги!

— А ты ко мне… еще придешь? — еле слышно прошептал Игошка. Глаза его потемнели, они не казались теперь васильковыми.

В горле у Артема запершило. Уже не глядя на Игошку, он проговорил — тоже негромко — глуховато и отрывисто:

— Приду. А как же? Непременно приду!

За детским садиком стоял небольшой флигелек с голубыми узорчатыми наличниками и таким же голубым крылечком. На этом крылечке с витыми балясинами, наверно, было удобно сидеть летними вечерами влюбленным.

Артем сощурился, что-то вспоминая, а потом, помешкав, свернул к голубому крылечку. Поднявшись на верхнюю ступеньку, постоял, отдышался. Здесь можно и присесть на десяток минут. Глядишь, ноги и отойдут.

«Теперь от Старого кордона до поселка рукой подать, — думал Артем, блаженно привалившись спиной к перилам широкой скамейки. — А вот пацаном был… километров пять приходилось лесом бегать. Да что там пацаном! Перед уходом в армию… вот когда начала шириться наша Тайнинка. Как наладили в соседней долине нефть добывать, ну, и затюкали в Тайнинке топоры! А сейчас и не узнать поселка. Уж городом прозывается. Припоминаю, сказывал отец: «При дедушкином родителе тут, в междугорье, посреди леска десяток рыбачьих избенок от злого глаза таились. Тогда-то, слышь, и прозванье поселку дали — Тайнинка».

С этого высокого крылечка Артему видна не только смирная Волга — белое, пустынное поле в чадной дымке, не только площадь, застроенная в последние годы все больше кирпичными двухэтажными зданиями, но и тянувшиеся в сторону промысла — по безлесому пологому взгорью — уютные, ровно игрушечные, финские домики. Старых крестьянских изб почти совсем не видно. Они стыдливо жмутся друг к другу в противоположной стороне, в низинке — в Дунькином курмыше. И давным-давно отошла к праотцам бедовая шинкарка Дунька, привечавшая пьянчуг, а вот на тебе… Дунькин курмыш и по сей день живет!

С карниза дома сорвалась слезливая сосулька. Сорвалась и со стеклянным звоном обрушилась на опрокинутую вверх дном железную бочку в палисаднике. С заледенелых веток яблоньки, стоявшей чуть подальше бочки, тоже капало. Тяжелые капли дырявили и дырявили глянцевитый снег под деревцом.

Нет-нет да и налетал ветер. И тогда ветки яблони тоненько позванивали. Случалось, с той или другой веточки отваливалась ее ледяная оболочка, и на снегу под деревом, кроме темных ноздрястых дырок, появлялись крестики… точь-в-точь как отпечатки птичьих лапок.

Артем расстегнул два крючка на полушубке. И долго копался, прежде чем вынул из нагрудного кармана грубошерстного пиджака засаленный брезентовый бумажник.

«Еще разик прикинем для порядка предстоящий расход, — сказал он себе, вытягивая из бумажника четвертушку листа из ученической тетради. — Перво-наперво: приглядеть Степке демисезонное пальтишко. А то она вся обносилась. За полсотню вряд ли подходящее купишь. А дороже… дороже шести десяток и мечтать не мечтай. И как-никак еще придется потратиться на стол. Надо ж ее порадовать! Восемнадцать годков… самая что ни на есть расцветная девичья пора!»

Покашливая, Артем достал из бумажника сберегательную книжку с загнутым уголком. С тех пор как по осени заявился домой на кордон, Артем и в руки не брал сберкнижку. Зачем? Пенсию целиком отдавал Степке на еду, одежка-обувка пока не износилась… А чего еще ему надо?

Отогнув ногтем загнувшийся уголок, Артем полистал книжечку. Крякнул. И заработки ведь были немалые, а на «черный день» откладывал крохи. Да разве он когда думал о каком-то «черном дне» в своей жизни? Здоровый, сильный волжский парень? Не умел Артем дрожать над рублями. Надо было и старику отцу посылать, и одеться хотелось… нельзя же всю жизнь армейскую шинельку трепать! Ну, и всякие непредвиденные траты случались. Мало ли разных залетных стрижей прикармливать приходилось? Начитаются дома разных книг про соблазнительные путешествия, забросят под кровать учебники и тайком от родителей на поезд. Спросишь: сколько тебе, работничек, годков? А он презрительно так сощурится да нос кверху задирает, будто норовистый жеребенок.

Одного такого, детдомовского, недели три не отпускал от себя Артем. Как его звали? Колькой, Тимошкой?.. Да, да, Тимошкой. Вместе с Артемом поднимался ни свет ни заря, едва лишь восток начинал плавиться в розовеющей дымке. И целыми днями, какой бы жгучий зной ни одолевал, маялся на тракторе подле Артема. А в сумерки, всласть накупавшись в тихом Тоболе до гусиных мурашек, разводили они костер и подолгу, как равный с равным, толковали о смысле жизни, о кучно рассыпанных звездах по черному, как печное чело, небу. «Дядя Артем, а им, звездам, видно, зябко в жутко студеной выси?.. Смотрите-ка, как они дрожат и жмутся друг к другу», — сказал однажды далеко за полночь Тимошка и сам, зябко ежась, приткнулся худеньким плечом к Артему.

Все еще мыслями своими находясь там — в далекой-далекой от Волги степи, ставшей ему второй родиной, Артем спрятал в нагрудный карман бумажник. И подумал: «Вначале зайду в магазин и приценюсь. Пальто надо выбирать на вырост. Сорок восьмой размер придется брать».

Спустился с крыльца. Постоял, тыча палкой в пупырчатый ледок лужицы, поджидая вразвалочку шагавшего вдоль порядка парня в модном коротком пальто.