Виктор Баныкин - Ранняя осень

Тонкий ледок, будто стальной броней заковавший скамейку, под ударами палки трескался и осколками стекла со звоном разлетался в разные стороны.

— Всего лишь полдень, а уж морозец сопли марту подбирает! — опять проворчал лесник.

Варежкой, обшитой мешковиной, он старательно сгреб со скамейки последние льдышки. Кивнул Артему:

— Присаживайся!

Артему отмотала руки его ноша, и он в первую очередь положил на скамейку бумажный сверток, перевязанный крест-накрест бечевкой.

То же самое сделал и Антипыч: он вначале поставил на край скамьи клеенчатую сумку. И уж потом оба они сели рядышком. Старик тотчас полез в карман за кисетом, а ссутулившийся Артем, кивнув на его сумку, спросил:

— Ты тоже, Антипыч, с покупками?

Тот ответил не сразу. Скрутил «козью ножку» из косо оторванного газетного лоскута, развязал цветастый кисет с крупчатой, едучей махрой. И лишь после первой — долгой — затяжки с усмешкой протянул:

— Еще прошлым летом у одного запойного пьяницы пять томов Ключевского сторговал… Три-то он кому-то раньше промотал. Ну, я и наказывал нашему кооператору привезти из Самарска недостающие книги. Нынче захожу, а он мне: «Неделю ждет тебя твой Ключевский».

— По-прежнему без очков обходишься? — поинтересовался Артем.

— Глаза мои, Артемушка, зорче подзорной трубы! Этого самого Ключевского — хочешь верь, хочешь нет — запоем… ночь могу за ним напролет просидеть. Я теперь историческими увлекаюсь. Вторую книгу «Петра Первого» все никак не подстерегу в библиотеке.

Антипыч снова жадно затянулся.

До чего же хорошо посидеть с другом в лесу! Особенно с таким бывалым следопытом, как Антипыч. Ты еще только-только начинаешь догадываться, что по ту сторону тропы в колючих кустах шиповника промышляет какая-то пичуга. Догадываешься по легкой посорке на снегу. А он, друг твой, пичугу эту уж давным-давно высмотрел. И все выжидал удобного момента… А когда момент подоспел, он легонько толк тебя локтем в бок: не прозевай, мол, гляди в оба!

Ты замираешь, напрягая зрение. Тянутся минуты. А может, не минуты, а считанные секунды! Никто этого не знает! И вот награда за терпенье. Из чащи выпорхнула, смешно так просвистев, птица. Свист негромкий, можно подумать, что в кустах сидит дотошный малец и время от времени, приложив к губам ключ, дует в него.

Кто же этот свистун? Ну конечно, свиристель! Временный, зимний наш гость. Пригож ты, ничего другого не скажешь, неунывающий свистун! Рыже-бурая шубка, рыжий задорный хохолок на голове. А крылышки, до чего ж они красивы, когда ты их распускаешь, перепархивая с ветки на ветку. Горящие угольки-пятнышки на концах крыл даже издали бросаются в глаза.

— Обыкновенно в середине зимы свиристели дальше на юг отлетают, — шепотом промолвил Антипыч. — А эту зиму всю здесь прозимовали. Лето удалось урожайное на ягоды, корму всякого вволю осталось к зиме. Тут тебе и рябина, и шиповник, и к тому же калина с бересклетом… Ешь не хочу!

Повертел свиристель головкой, глядя на незваных пришельцев, свистнул раз-другой и, сорвавшись с ветки, полетел в глубь леса. Ныряюще-волнист был его легкий полет.

— Я тоже собираюсь в библиотеку, — сказал Артем. — За зиму все книги прочел, какие дома были.

Оживились чуть сощуренные стариковы глаза. Проворные пальцы смяли издымленную цигарку. Нога старательно втоптала в снег окурок.

Поглаживая ладонью поясницу, Антипыч встал.

— Засиделись мы с тобой. Пора и топать. Да и времечко не летнее. Как бы ты не застудился из-за этой моей пустяшной болтовни.

Кивнул на скамеечку под кленом, на которой они так хорошо посидели. Добавил:

— Твой родитель, Артемушка, скамеечку приспособил в таком удобственном месте. Как раз за год до своей кончины. Помню, сказывал: «Пригоже, Антипыч, местечко для передыха и всяких жизненных размышлений».

И оба пошли дальше. Вблизи Старого кордона дорогу им перепорхнула стайка снегирей. Антипыч присвистнул.

— Якар-мар! Дня два на глаза мне не попадались. Признаюсь, подумал: отлетели на север снегири. Ну, да все равно днями снимутся. Что там ни говори, а уж к теплу дело движется.

— Антипыч, а как охота? — спохватился вдруг Артем. — Что же ты не хвалишься?

— Охота? — переспросил лесник. — Славная, скажу тебе, потеха была… хотя и помаялись.

Вышли на поляну.

— Завернешь? Наливочкой рябиновой угощу! — предложил старику Артем. — А то ведь тебе еще шагать да шагать.

— Нет! — отмахнулся тот. — Прямиком к себе направлюсь. Там, чай, старуха заждалась… Помучились, скажу тебе, порядком. Зато под корень… волчицу в логове с тремя щенятами, матерого самца. И еще пару переярков в Шелудячем овраге.

Антипыч, пожав Артему руку, свернул на тянувшуюся по окрайке поляны тропу.

Словно до изнурения обессилев, Артем с трудом поднялся на крыльцо. Ноги его, похоже, совсем отказывались слушаться. Постоял он, глядя с завистью вслед старику, шагавшему легко, споро. И вдруг, назло своей слабости, задорно и властно прокричал:

— Эге-ге-гей!

Оглянулся лесник.

— Не забудь, Антипыч… послезавтра будем тебя ждать! Устроим пир на весь мир! Лады?

— Лады! — донеслось в ответ. Старик тоже махнул рукой и снова зашагал к стоявшим по ту сторону поляны соснам. В неярком, сумеречном свете этого хмурого денечка сосны казались черными, точно их, на потеху себе, леший вымазал печной сажей.

Артем остался доволен своей работой. Три лопатки — разве не здорово! — удалось ему выкроить из обрезка березовой доски. Сухую, прямо-таки звонкую эту дощечку он приберегал для полочки под Степкины причудливые самоделки.

Бросив истертый лоскут наждачной бумаги в стоящий рядом сундучок с разными столярными инструментами, Артем выпрямился. И рукавом фланелевой ковбойки неохотно так провел по рябому от градинок пота лбу. Пока пилил и стругал, он весь вспотел.

Кажется, даже в ту безрассудно-горячую пору, когда по двое, а то и по трое суток приходилось трястись на грохочущем тракторе, оставлявшем позади себя развороченные пласты — ей-ей железной — землицы, кажется, даже в те веселые деньки так не изматывался Артем.

Вернувшейся с работы Степке он и словечком не намекнул о своей вылазке в поселок. Скрыл от нее и недомогание. Но нынче утром Артему стоило большого труда приневолить себя встать с постели. Ныли ноги, не разогнуть было поясницу…

«Авось разломаюсь, — думал Артем, скрючившись у рукомойника в три погибели. — Лежать хуже. Лежачего и бить легче. Да и слово свое… как его не сдержишь, когда он, Игошка этот самый, на тебя такими глазами смотрел?»

Еще раз проведя рукавом рубашки по багровеющему лицу с запавшими щеками, Артем облизал шершавым языком губы. И потянулся к одной из лопаток, поставленных в ряд у оконного простенка.