Виктор Баныкин - Ранняя осень

«Придется завтра Степке докучать… пусть уж занесет в детсад игрушки, — думал он, улыбаясь через силу. Пальцем провел по черенку лопатки: не осталось ли где острой занозы-иглы? Гладкий черенок так и просился в руки. — Играй, Игошка, на здоровье. Копай снежок, строй запруды. Скоро такие ручьи побегут!..»

Легкий стук в окно, как бы осторожное царапанье кошачьих коготков по стеклу. Вздрогнул Артем, вздрогнул, точно от пушечного выстрела. Поднял к окну настороженные глаза и снова вздрогнул.

У завалинки стояла Катя, улыбаясь во все разрумянившееся лицо.

Артем не знал, что ему делать: то ли радоваться нежданному Катиному приходу, то ли досадовать.

А Катя все улыбалась и улыбалась. И такой открытой, манящей была эта ее улыбка, ждущая ответной улыбки, такой искренней доверчивостью лучились ее округло-мягкие, с золотинкой на самом дне глаза, что Артем помимо воли замахал ей рукой, той, в которой держал детскую лопатку, замахал, приглашая зайти в избу.

Когда же Катя затопала каблучками по крыльцу, когда она звякнула щеколдой сенной двери, Артем ахнул. На полу стружка, мусор, заставлен немытой посудой стол… Кругом беспорядок, кругом кавардак!

Смахнул Артем опилки, наждачную пыль с колен. И, опираясь руками о подоконник, встал. Но не сделал и четырех шагов, как перед глазами ходуном заходила изба… Ощупью доплелся до кровати. И лишь присел, а тут — и Катя через порог.

— Здравствуйте, Артем! С морозцем вас! — Пошаркала подошвами меховых ботиков о половичок и с веселой непринужденностью прибавила: — Шла к вам и все любовалась горами.

— Здравствуйте, — не сразу ответил Артем. — Будьте как дома.

Катя сняла голубоватое пальто с дымчатым меховым воротничком, повесила на гвоздь такую же дымчатую меховую шапочку, слегка растрепала завитушки темно-пепельных волос. И, повернувшись к Артему, сказала, все так же мило улыбаясь:

— У вас вкусным чем-то пахнет.

Крупно шагнула на середину избы, увидела изжелта-белые, с виду такие хрупкие лопаточки.

— Да вы, Артем, не только волшебник. Вы еще и мастер-неломастер…

И осеклась. Враз как-то побелела Катя лицом, а в глазах заметалась тревога — искренняя, неподдельная. А еще через мгновенье она уже стояла перед Артемом на коленях, оглаживая ласковыми прохладными ладонями его пылающие жаром щеки.

— Артем! Ну что еще с вами стряслось? Вы простыли? Да говорите же, говорите!

— В поселок вчера, — с трудной одышкой проговорил Артем. — А оттуда… еле ноги приволок.

— Вам надо лечь. Непременно надо лечь.

Артем чувствовал себя неловко. А Катя, как ни в чем не бывало, стащив с ног Артема валяные коты, бережно уложила его в постель. А потом так же бережно укрыла лоскутным стеганым одеялом.

— Аптечка у вас дома есть?.. А чаю согреть? — оживленно тараторила Катя, отыскивая в оклеенной ракушками шкатулке пакетик с таблетками аспирина. — Между прочим, разве у вас нет электричества? Вот странно!

Артем проглотил таблетку, запив ее глотком тепловатой воды. И, взяв Катю за руку, попросил ее посидеть.

Но Кате не сиделось. Она решила затопить подтопок, поставить на плиту чайник. Ей и самой хотелось выпить стакан горячего, очень горячего чая.

— Возьмите за подтопком… вон в том месте… кусок бересты, — сказал Артем, уже догадываясь, что Кате, видимо, никогда в жизни не приходилось ни топить печи, ни готовить обед в столь простых — деревенских — условиях. — Когда зажжете бересту, то под дрова, под дрова ее… где лучина. А вначале вьюшку откройте.

— Какую вьюшку? — рассмеялась Катя, не умевшая долго ни тревожиться, ни сердиться. — Вот не знала, что печки топить — дело сложное!

Улыбнулся страдальчески и Артем.

Наконец Катя затопила подтопок, поставила на плиту пузатый чайник с черным носиком. А потом, довольная своей работой, села на табурет возле кровати.

— Для кого, Артем, вы такие симпати-рассимпатичные вещицы смастерили? — спросила Катя, подхватив с пола лопатку. — Гляжу вот — и самой хочется… в детство хочется вернуться. У меня у маленькой редко когда были игрушки.

Артем скосил в сторону глаза и увидел Катину щеку, освещенную солнечным лучом, заглянувшим в окно. Не странно ли, правда? Небо, пока Артем сидел у окна, как и вчера, сплошь было затянуто беспросветно серой мглой, которая, казалось, так и провисит над землей до скончания века. Но вот сейчас… Откуда оно вдруг взялось, желанное, солнце? Игривый лучик нежно касался Катиной щеки, золотил еле приметный пушок, вспыхивающий искорками, ласкал тонкую, снова зарозовевшую кожу.

— Вы спрашиваете: кому я смастерил эти лопатки? Ну, конечно, пострелятам. Кому же еще, Катя, они нужны? — сказал он негромко, снова смущаясь. — Дети… они ведь такие занятные, правда?

— А у вас детей не было? — Катя положила на пол лопатку. — Возможно, я излишне любопытна? И, возможно, вам полезнее полежать молча?

— Мне лучше стало… И секретов у меня нет никаких… Просто я как-то не удосужился жениться, хотя уж вот двадцать семь стукнуло. То служил в армии — в танковых частях, то сразу же после демобилизации на целину… Мы всем взводом махнули в эти необжитые края. Там тоже не до любви как-то было. Ну, а потом… потом не повезло мне, Катя. Это случилось года через три, когда уж нормальная жизнь стала налаживаться. Гнали в марте со станции новые трактора. Восемь машин благополучно прошли по льду речушки… вполне благополучно, а моя — последняя — провалилась. Целый день мучились… уж не помню, сколько раз нырял в ледяную воду, чтобы тросом зацепить трактор. А он, этот проклятущий трос, все лопался и лопался, как гнилая веревка…

Артем замолчал. Отвернулся.

— Не надо, не говорите больше об этом, — попросила Катя и отряхнула с юбки тугие невесомые колечки стружки. А потом вдруг коснулась узкой нервной рукой Артемовой головы. — Вашим волосам, Артем, любая девушка позавидует. Такие они у вас… ну, будто из золота.

Все еще не поворачивая своего лица к наклонившейся над ним Кате, Артем, отходя сердцем, прошептал не без смущения:

— А меня мать в пшенице родила. Пшеница, слышь, высокая да спелая стояла…

Тут как раз забулькал, закипая, чайник на штате, и Катя, вскочив, бросилась к подтопку. А потом они пили чай вприкуску с сахаром. Рачительная Степка мельчила неподатливо-синие рафинадные кома на крохотные сколочки. Кате в диковинку было такое чаепитие. Положишь твердый остроребрый кусочек сахара на язык и тянешь, тянешь из чашки густой, наваристый шиповный настой. Ей, Кате, также пришлись по вкусу и Степкины лепешки на гусином сале.

Когда Катя застилала газетой приставленную к изголовью кровати табуретку, чтобы поставить на нее чашки и сахарницу, Артем сказал:

— Минуточку, Катя… газетку эту покажите-ка мне.