Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

— Садись сюда. Есть хочешь? Сейчас что-нибудь организую…

Жандос не сел — рухнул на жалобно скрипнувшую кровать, блаженно вытянул ноги. Последнее время он сильно уставал. Дни летели один за другим, и он почти не замечал их. Кажется, только что брился и вот опять стоит у зеркала, водит по щекам электробритвой. Значит, еще день пролетел.

Время измерялось не по часам, не сутками, и даже не неделями — несделанной работой. Ложась спать, Тлепов перебирал в памяти то, что не сумел закончить, провернуть, распорядиться, проконтролировать… И каждый раз поражался: опять не успел! Давно пора запасти картошку на зиму, но некуда ссыпать — недостроено овощехранилище. Детсад готов, а мебель для него не заказали. Нет леса — и срывается строительство глиноузла. А без него — зарез! Но главное — водопровод. Восемнадцать километров построили, еще каких-то три с половиной осталось — и не хватило труб. Где их взять — вот задача? И все надо, надо, надо… Растет поселок, все больше становится в нем людей, и то, что вчера еще казалось вполне достаточным, сегодня не годится, мало, узко… Узеку слишком тесно в той одежде, которую спроектировали для него раньше. Масштабы не те! Кто предполагал, что разведка выйдет на новые структуры — в Тасбулат, Кургамбай, Тенге? База снабжения растянулась. Уже временными дорогами не обойтись. Ясно, что нужен железнодорожный путь от моря в глубь песков.

И все проблемы неотложные, тянуть с ними нельзя. Наступающая зима ничего не простит, все припомнит… Вот почему Тлепов влезал в каждую мелочь, не жалея ни сил, ни времени. От того, как они подготовятся к зиме, зависело главное: подсчет запасов нефти!

Жандос постоянно себя ограничивал: книги, музыка, кино подождут. Сейчас не до них. Вот станет полегче — тогда… При одной мысли об этом — мечтательно улыбался: начнется другая, чудесная жизнь. Но все чаще закрадывалось сомнение: когда? Наступит ли такое время? Успеет ли? А если другой жизни не будет? Тлепов отгонял сомнения, стараясь не думать ни о чем, кроме работы. Размышлять о себе он не то чтобы разучился — сознательно не хотел. Главное — Узек! Это его жизнь, его боль, его радость.

— А знаешь, печка-то наша пошла, — не скрывая удовлетворения, произнес Тлепов. — Гудит, ревет, трясется, но пар дает как надо!

— Ну?! Я уж думал — пустая затея. Столько мороки было…

— Замучились. Пар есть — давления нет. Увеличим обороты — температура падает. Если бы не Михаил Михайлович — не знаю, что и делали бы. Золотой старик! А ты один? Родичи-то где?

— В Майкудуке. У отца друг заболел. В больнице лежал, теперь дома. Не встает. — Жалел протяжно вздохнул: — Рак…

Тлепов промолчал, считая, что в таких случаях лучше ничего не говорить, нежели произносить обычные сочувственные фразы, которые, в сущности, никого не утешают. Те, кто не понимал Жандоса, принимали эту сдержанность за черствость, тогда как на самом деле он был человеком душевным, отзывчивым к чужой беде.

— Когда слышишь такой диагноз — теряешься. Словно смертный приговор, — медленно проговорил Жалел.

Глаза их встретились, и будто живая трепетная нить протянулась между ними. Она связала их незримо, освободив от привычной скованности, с которой Тлепов и Бестибаев обычно держались в отношениях друг с другом. Отчего она возникла? Из-за разницы в возрасте или, скорее, в жизненном опыте? Но сегодня она исчезла, не мешая быть им самими собой.

Тлепов тряхнул головой:

— Знаешь, иногда представляю, каким буду в старости. Беспомощным, развалившимся человеком? Ни желаний, ни страстей. Один опыт, накопленный за жизнь, который делает человека мудрее, но и расчетливее, осторожнее. Одним словом, гнетет…

Жалел слушал, а сам пододвинул к раскладушке низенький круглый столик, застелил газетой, поставил сковородку с дымящейся тушенкой и предложил:

— У меня есть немного коньяка, нарушим сухой закон, а?

— Нарушим! — весело согласился Жандос. — Выпьем за энергичную старость. За такую, как у Алексеенко. Или у твоего отца… В чем-то хотел быть как они. Как прочно жили, так и живут. Основательные мужики…

Они чокнулись, выпили. Жалел до дна. Жандос едва пригубил.

— В старину, когда рождался ребенок, его напутствовали: «Пусть век его будет долог, а час кончины — краток». Глубокий смысл… — Он смотрел нежными, грустными глазами.

— Хорошо сказано: час кончины краток. Не хотел бы болеть долго. Мучиться самому и мучить других. Лучше сразу. Как Жихарев…

— Да… Какой геолог был. И человек… Душа!

Жандос, прищурясь, разглядывал стакан, покачивая его в руке. Поднес к губам:

— Светлая память! — Выпил не морщась. — Тоже так считаю: разом и навсегда.

— Да хватит об этом, — спохватился Жалел. — Накличем еще беду…

Жандос не отозвался, наклонил голову, словно что-то гнуло его или давило на плечи. Увидел книжку, лежавшую на полу рядом с раскладушкой, поднял, открыл наугад:

— «Зайди в мой дом, со мною подыши. Открой себя, как открываешь двери, сними одежды пыльные с души, доверься так, чтобы тебе доверить…»

Он читал медленно, вдумываясь в каждое слово.

— «Если поэт — прочти мне для души Саади о дороге дальней!»

Жалел слушал. Стихи захлестывали душу.

— «Где жив один, найдется жизнь для двух, не обойди тот дом, где одиноко».

Жандос захлопнул книгу, повторил:

— «Не обойди тот дом, где одиноко!» — Прикрыл глаза вздрагивающими веками. — Что за тайна в поэзии? По отдельности — слова как слова. Ничего особенного. Но поставит их рядом поэт и… Вот и жизнь так же… Дни один за другим несутся — не углядишь. Кажется, все одинаковые. Но задумаешься, оглянешься, — бог ты мой, ведь ни одного дня похожего на другой и не было…

Он криво усмехнулся:

— Вот часто слышишь… Выйду на пенсию, куплю домик с садом. Буду копаться в земле и заживу. Словно и не жил? Сад… Дом… Еще значки собирают. Или спичечные этикетки. Слово специальное придумали: филуменисты! И для чего? Зачем человеку собирать этикетки, а?

Жандос сделал предостерегающий жест, видя, что Жалел хочет перебить.

— Не хочу сказать, что это плохо. О другом. О смысле твоей… только твоей единственной жизни. Мне кажется, что она прожита достойно тогда, когда человек отдал ее всю, до последней минуты, любимому делу. Нужному делу. Конечно, возраст есть возраст, и для многих профессий такое невозможно. Но в абсолюте! Когда-нибудь, в будущем, медицина в конце концов сумеет сделать именно так. И речь тут не вообще о продлении жизни, а о продлении жизни творческой, деятельной. Честное слово, такому ученому, который бы вылечил человечество от старости, — поставил бы самый замечательный памятник. Представь только, — Жандос вытянул руку, — ты выбрал профессию в юности или еще раньше — в детстве! — и предан ей всю жизнь! Сколько же можно сделать чудесного! И как счастлив будет человек!