Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

— А неудачники? — бросил Жалел. — Они-то за что страдать будут? Это же каторга: всю жизнь тянуть лямку, ненавидя работу. А он мечтает, к примеру, значками заниматься… Или каких-нибудь макроподов в аквариуме разводить…

— Неудачников не будет! — быстро ответил Жандос. — Наука определит генотип, проанализирует другие данные: психологические, эмоциональные, физические… И подскажет, чем человек должен заниматься.

— У-у-у, Да ты за однолюбов! — оживился Жалел, вспомнив статью из какого-то журнала, где автор доказывал, что человек, если он хочет чего-нибудь добиться в жизни, должен посвятить себя одной, пусть узкой специальности. — А если человек увлекается живописью или стихи пишет… Как тогда?

— Серьезный вопрос! Могу сказать свое мнение: в принципе, конечно, человек должен развиваться гармонично. Но на практике каждое дело требует человека целиком. «Землю попашет, попишет стихи…» Такое возможно, но до определенного опять-таки предела. Балуешься стихами — одно. Но если поэзия — жизнь? Возьми Пушкина, Есенина или Абая… Тут уж надо выбирать: или паши, или пиши… Любое занятие не терпит любовницы. Если, конечно, серьезно к нему относиться. Другого пути нет.

Он помолчал. Жалел сидел, незаметно разглядывая Тлепова. Он давно замечал, что лицо Жандоса разительно менялось к вечеру: глаза глубоко провалились в глазницы, виски желтели, западали щеки… Достается ему, а уже не молод; ранения сказываются. Однажды они плескались под самодельным душем, и, когда Тлепов разделся, Жалел поразился изуродованному телу: страшный шрам перерубал Тлепова пополам. Как он только выжил после такого?

— Все эти увлечения, или хобби, как еще их называют, — не что иное, как форма заполнения духовной пустоты. Своего рода бегство от жизни. От ее проблем. Элементарная боязнь…

— Не понимаю, — откликнулся Жалел. — Да ты поешь, поешь. Тушенка совсем остыла.

Жандос оглядел стол, словно впервые его увидел, выбрал лепешку. Сначала понюхал:

— Какой запах! Мать испекла?

— Да. Перед отъездом наготовила всего… Как бы я с голоду не умер…

Жандос отщипнул кусочек лепешки, смакуя начал жевать.

— В детстве больше всего их любил. Возьмешь еще теплую, сунешь за пазуху и к лошадям. На целым день. Кони меня и к геологии пристрастили. Начал замечать, где, какая и почему именно в этом месте трава растет, что им нравится. Потом стал задумываться над тем, как образовались земля, реки, моря, горы…

— А меня камни привлекали, — вспомнил Жалел. — Недалеко от гор Каратау рос. Целый корджун камней насобирал. К отцу заехал как-то знакомый геолог, я ему показал коллекцию, ну и заболел минералогией… Но ты не договорил про хобби. При чем тут душевная пустота?

— Сейчас-сейчас, поясню мысль. — Он потер ладонью висок. — Ну, предположим так… Малкожина ты знаешь?

— Знаю, конечно.

— О чем он мечтает? Как ты думаешь?

— Мечтает? — удивился Жалел. — Трудно сказать…

— Ну все-таки? Как по-твоему?

— Любит власть… Может, министром хочет стать. Или… Нет, не берусь гадать.

— С Ерденом, как ты знаешь, я учился, потом воевали вместе… Так вот его мечта — он мне сам как-то признался именно дом с садом. Малкожин как раз из тех людей, для которых, как я понимаю, земля или там филателия — вроде последнего убежища. Послушаешь их — всю жизнь только и мечтали разводить цветы, выращивать какие-нибудь необыкновенные огурцы величиной с оглоблю. Ерден, например, в придачу к дому хочет еще телескоп завести, на звездное небо любоваться…

— Разве плохо? Я бы и сам взглянул. А то ходишь, уткнувшись в землю, и на небо не посмотришь. Нет, я тоже не прочь…

— Не прочь? Но что другое, кроме работы, может оправдать твою жизнь? Предан овощеводству — выращивай тыквы и помидоры. Астрономии — наблюдай за небом. Если ты всю жизнь мечтал об этих занятиях как о чуде, то за каким чертом подался в геологи? — Жандос строго смотрел на него, будто испытывал. — Зачем обманывать себя и других, что нет для тебя работы важнее и любимее? Наконец, если уж смотреть с другой точки зрения: занимать чужое место? В институте и потом в геологической партии, экспедиции, управлении или министерстве… Везде не на своем месте…

— Утрируешь, — не согласился Жалел. — Способности у каждого свои. Разное воспитание, возможности. Наконец, судьба. Все это нельзя так просто сбрасывать со счета. Что же касается Ердена… — Он немного помолчал, потом с неожиданной горячностью продолжал: — К нему несправедливы. Он — человек долга, преданный делу не меньше других. Только по-своему. А дом и сад… Ну что же, у каждого свое…

— Спорить не стану, — суховато заметил Жандос. — У меня другие соображения, но навязывать их не хочу… — И закончил философски, как бы черту подвел: — Спор — это вроде войны. Только средства другие. Противники выступают вооруженные стрелами иронии, копьями доказательств или в решающий момент взрывают, словно петарды, неожиданные аргументы, чтобы оглушить противника. Если разговариваешь с другом — зачем спорить? Советуйся, размышляй…

— Вот что! Если не поешь, — шутливо пригрозил Жалел, — начну спорить. Куда годится?! Одну лепешку жуешь! — И, видя, что гость потянулся к сковороде, предложил: — Сейчас подогрею. Один момент!

Он подхватил сковороду и понесся к двери. В тамбуре мать устроила что-то вроде крошечной кухоньки. В идеальном порядке хранила припасы: лук, картошку, муку, крупы… Казаны большие и маленькие, самовар, чайники, миски… На кирпичах стояла электроплитка, а рядом керосинка, на тот случай, если отключат электричество, — случай в Узеке довольно частый. Подогревая тушенку, мелко кроша в нее лук — вспомнил, что Жандос его любит, — Жалел припоминал свой разговор с Малкожиным, который вдруг странно пересекся с мыслями Тлепова о Ердене, с рассуждениями о том, ради чего стоит жить. Он поймал себя на мысли, что ему приятно снова и снова вспоминать разговор с Малкожиным, и не сразу понял почему…

Ерден пришел в гости незадолго до своего отъезда из Узека. Он совершенно покорил отца вежливостью, обходительностью, вниманием, а главное, Бестибай нашел в нем отзывчивого слушателя. О, как это непросто — уметь слушать! Немало на свете болтунов, что заговорят любого до полусмерти, но слушателей… Попробуй найди среди своих знакомых хоть одного, который бы выслушал тебя до конца. Так нет же! Ты еще и рта не успел раскрыть, а он, яростно брызгая слюной, рассказывает о себе и детях, о соседях и болезнях… Хоть затыкай уши и беги! Но куда там, болтун вцепился в тебя мертвой хваткой, и, пока не переслушаешь все его нудные истории, не отвязаться от липучего языка.

Ерден умел слушать. Быть может, это качество перешло к нему по наследству от отца-муллы, который на своем веку узнал столько всякой всячины от людей, что почти перестал говорить что-либо, кроме молитв. Во всяком случае, Ерден помнил его наставление: «Молчание, сынок, — половина богатства».