Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Ерден доверительно наклонился:

— Буду разговаривать с министром и доложу о ваших соображениях.

Он взял Жалела за локоть, словно придерживал.

— Я вовсе не о том, — смешался Жалел. — Хотел только сказать, что план планом, а люди…

— Скромность, конечно, украшает, — перебил его Ерден, — но до определенных границ. В министерстве вас ценят. Внимательно следят и доброжелательно опекают… Думаю, все будет хорошо.

— Что вы имеете в виду?

Они стояли близко, словно заговорщики, и Жалел почувствовал, как между ними незримо проползло что-то скользкое, нечестное, от чего пахнуло холодом на его душу. Ему показалось, что Малкожин улыбается: тонко, язвительно.

— Не спешите! Всему свое время! — в голосе Ердена уже звучали повелительные нотки. — Надо хорошенько обдумать, а потом…

— Что обдумать? — попытался уточнить Жалел.

Ерден не ответил, сказал на прощание, что рад был познакомиться с его семьей и еще больше тому, что понимают друг друга. Он шагнул к бараку и через несколько шагов растаял: тьма поглотила его.

«Что же произошло? Выходит, невольно дал повод подумать, будто Тлепов… Ерунда какая-то. Недоразумение! Завтра же поговорю с Ерденом, и все станет на свои места…»

Он шел домой, браня себя за безволие, за то, что не нашел сразу решительных слов.

С Малкожиным он так и не поговорил. Сначала что-то помешало, потом уехала Тана, и было совсем не до Малкожина. Да и о чем, собственно, идет речь? Случайный разговор…

Жалел вернулся в комнату, поставил скворчащую сковородку.

— Попробуй!

Тлепов положил на тарелку немного мяса, взял помидор, не спеша разрезал его на мелкие ломтики.

— Искусство приготовления пищи — древнейшее и благороднейшее занятие, — говорил он, склонившись над тарелкой. — Пожалуй, ты немного неправ: можно быть геологом и хорошим поваром. Одно другому не помеха. Но в остальном…

Жалелу была видна только часть лица Тлепова: глубокая складка падала от носа к строго очерченным губам. Лоб, щеки и даже шея резко подсечены усталостью и нездоровьем. Белки глаз схвачены красноватой паутиной, вплетенной в корешки глубоких морщин, идущих от век.

«Да, Жандос и в самом деле сдает… Старые болячки дают о себе знать. Узек такая махина, что любого высосет. А колесо будет раскручиваться все быстрее, быстрее, набирая скорость. И никому нет дела, какой ценой достается его неустанное, стремительное и безжалостное движение. Ерден человек дальновидный и на всякий случай ищет Тлепову преемника. Что в этом предосудительного?»

Так думал Жалел, глядя на гостя, спокойно и с удовольствием ужинавшего в его доме, не признаваясь себе, что намек Малкожина ему польстил. В его возрасте получить под начало Узек — да о таком можно только мечтать! Нет, он человек не конченый. Тана еще услышит о нем и пожалеет…

— Человек прежде всего существо работающее. Если он бездельничает, то начинает гнить и разваливаться. Когда-нибудь самым страшным наказанием будет именно запрещение трудиться. Точно, точно. Я уверен в этом! — рассуждал Тлепов. — Вот почему все эти хобби… — слово «хобби» Жандос произнес тягуче и презрительно, — для людей слабых. Пусть они прикрываются чем угодно: увлеченностью, интересом, склонностями, но суть одна — они не любят по-настоящему свое дело, недостаточно искренне ему преданы. Сколько людей — столько и оправданий: виновата семья, обстоятельства, недруги… Мало ли что можно придумать, чтобы оправдать собственное безволие! Все это отговорки. Уверен: сложись так, как они желали бы, — все одно ничего бы не добились. Работать творчески, к примеру как твой брат или Михаил Михайлович Алексеенко, они не могут. Не способны отдаться без остатка своему ремеслу. Так, чтобы взяться, — Жандос сжал в кулак руку, — и уже не отступать. Пусть ходишь чуть живой. Пусть вот-вот рухнешь от усталости. Пусть кажется, что еще одно усилие — и вообще отправишься на тот свет. Пусть! Вопреки всему делаешь самое главное в своей жизни — свою работу! Каких бы усилий она тебе ни стоила. Выдерживают такое не все. Но тем большего уважения они достойны. Так ведь?

— Пожалуй… Но не каждому дано испытать такое всепоглощающее чувство. Это вроде любви… Любят все, но так, как Меджнун или Козы-Корпеш, — единицы.

— Согласен. Задача в том, чтобы дать раскрыться каждому человеку. Без Лейли не было бы Меджнуна. И без Джульетты — Ромео. Гения по-настоящему может понять только гений.

— Но ведь найти себя — мало, — упрямо возразил Жалел. — Сколько погибло и губится талантов.

Жандос усмехнулся:

— Талант не все. К нему нужен характер. Такой, чтобы выдержать и бремя успеха, и груз поражении или непризнания. Последнее, кстати, бывает чаще. Характер должен быть равен таланту. И тогда человек не сломается, не раскиснет, не станет зависимым от обстоятельств. Кстати, это касается и любви, коли ты завел о ней речь. Это чувство проверяет человека. Выворачивает его наизнанку, как, может быть, ничто другое. Разве что война…

— У нас сегодня не разговор, а прямо заседание генерального штаба…

— А жизнь — не увеселительная прогулка, — покачал головой Жалел, и по лицу его переместились свет и тень, так что оно показалось вырубленным из какого-то желтовато-красного металла. Непреклонная твердость стояла в его глазах, и что-то защемило, защемило у Жалела внутри: Тлепову во сто крат тяжелее дается разведка Узека, чем ему. Потому как у него всегда есть надежда: Жандос прикроет, посоветует, поправит. А вот его, Тлепова, кто поддержит? И сразу же поправил себя: а Халелбек? Алексеенко или Тюнин? Вот же их опора…

Голос Жандоса звучал мягко, тихо, как бы издалека, и в том, что он сейчас говорил, была большая, настоящая правда.

— Работа и любовь — две стороны жизни, от которых зависит все остальное. Я, например, не верю, что тот, кто сподличал в любви, не поступит так же и в своем деле.

Тлепов брезгливо сморщился.

— Не хочу сказать, что от любви не бывает несчастья. Нет! Но только от человека зависит: сумеет он устоять или… Но в победе над собой или над обстоятельствами и заключается подлинное счастье. Безвольный не может быть счастлив. Да и что это за счастье, если оно сваливается с неба, а не заработано горбом?

Все то, о чем Жандос сегодня доверительно говорил, Жалел чувствовал раньше подсознательно, а теперь видел отчетливо и ясно. Его охватило то давнее, забытое и блаженное состояние, когда в детстве после болезни — у него была скарлатина, и он почти месяц лежал в больнице — отец привез его на джайляу, и после серых больничных стен, после спертого недужного воздуха он вдруг очутился посреди весенней степи. Пылало солнце. Переливался голубой-голубой воздух. Огромный конь, густогривый, коричнево-красный, вез их. Отец держал повод мощной, уверенной рукой и был весел, курчав и тоже огромен, как конь. Потом, помнится, Жалел сидел на земле, сомлев от воздуха, солнца, простора; перебирал цветы, которые светились, как таинственные сосуды. Отец принес целую охапку белых ромашек, и среди них была одна, особенно большая и крупная. Как звезда. Она уже отцветала, белые лепестки-крылышки держались еле-еле, и едва подул ветер, как они разлетелись, истаяли в небе.