Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

А мангышлакские гостиницы? Да только от них можно рехнуться. Вода бывает рано утром или поздно вечером. Случается, что ее нет сутками. Ерден очень переживал, что не может толком вымыться. И сейчас, при одном воспоминании о перенесенных муках, зачесались спина, грудь, ноги, хотя вчера он все-таки исхитрился вымыться до пояса под жестяным умывальником.

Ерден на мгновение остановился, посмотрел на часы: «Пора бы уже быть машине. Вечно этот беспорядок…»

Ерден научился принимать мир таким, каков он есть. Если надо, он мог не видеть, не слышать, и три обезьяны, вырезанные из кости, прикрывающие руками глаза, уши и рот, как некий символ давно стояли на письменном столе Ердена. Но беспорядок… Вот с ним Малкожин никак не мог смириться. Его бесило, что он в то время как все делает основательно, не кидается, очертя голову, ничего не обещает встречным и поперечным, ни за что не берется с кондачка… Тогда как другие… Кошмарный ужас! Опаздывают, не держат слово, наобещают с гору, а сделают с песчинку, лезут с излияниями, раскрывая душу, в которой, по сути дела, нет ничего, кроме комка грязи… Все зло в мире от беспорядка. Будь его воля, Ерден всех выстроил бы по ранжиру, подвел под параграфы, расписал в железных инструкциях, как и что полагается делать в тех или иных случаях жизни. Это была бы самая замечательная книга, которая когда-либо появлялась на свет. Книга Порядка. От нее было бы больше прока, чем от всех этих томов, миллиардами стоящих на книжных полках.

За спиной Ердена раздалось хриплое рычание — это заводили грузовик во дворе базы. Потом залязгало, заскрежетало. Мотор заработал ровнее. Ердену даже показалось, что он ощутил, как задрожала земля под мощными колесами, и с тревогой взглянул на гостиницу и домишки: не рассыпались? не развалились? — но все было на месте. Грузовик с прицепом, вырулив из ворот, пытался развернуться, загородив дорогу, а две другие машины, подъехавшие к т-образному перекрестку, уже отчаянно сигналили, и шоферы, высунувшись из кабин, орали: «Сдай назад! Ослеп, что ли? Куда выворачиваешь? Давай, давай!» Лица у них были потные, перекошенные, злые.

Ерден, не прекращая движения, краем уха слушал перебранку. Конечно, любое дело — игра. Надо суметь предвидеть, рассчитать, заслужить свой выигрыш. Решаешь наугад, ставишь не на ту карту — выкладывай денежки. Один раз ошибся. Другой. Третий. И все. Проигрался. Выходи из игры. Когда-то Ерден превосходно играл в преферанс и, подумать только, сидел за картами ночи напролет. Но потом и это увлечение прошло. Он и сам бы не мог толком объяснить почему, но в глубине души, пожалуй, был рад: карты как-то вышибали из устоявшегося ритма, а это было противно его натуре.

Шоферы чертыхались, препирались, размахивая руками. Каждый отстаивал свои права, не желая сдвинуться с места. «А мне-то что? Будем стоять!» — «Да мне плевать!» — «А мне тем более!»

Кроме карт, какое-то время вносивших остроту в его пресноватую жизнь, в душе Ердена жила горькая тайна, с которой свыкся настолько, что если бы она исчезла, то мир потерял для него частицу своей прелести. Эта тайна шла из тех далеких лет, когда он был молод и еще не умел сдерживать порывы. Да, и у него случилось пылкое увлечение. Быть может, даже любовь. И ему пришлось вкусить от той сладостной боли, которую романтичные души называют страданиями любви. И он мучился, когда любимая предпочла другого, потому что считал: ее выбор неверен, а с ним она будет счастливее.

Но мало мечтать. Сумей добиться. Ерден сумел — и жена Жандоса Тлепова стала его женой. И он доказал ей, что у него доброе, верное сердце, а главное — он нежнейший и преданнейший семьянин. Именно эти узы всего надежнее соединили их, а вовсе не его юношеское чувство. Ерден неколебимо верил в нерушимость своей семейной жизни, и, если вспоминал, что его супруга когда-то пусть считанные дни, но была замужем за Тлеповым, в нем шевелилась неясная тревога или что-то похожее на ревность. Словно до сих пор они, все трое, были связаны незримыми нитями, и иногда ему даже хотелось поговорить с женой или, при случае, с Жандосом: не переживают ли они подобные чувства? Но всякий раз Ерден вовремя останавливал себя. Ведь в неколебимости семьи — его вера, его главное богатство, его жизнь.

А на перекрестке тем временем началось столпотворение. Подъехали новые машины, запыленные, ободранные, вернувшиеся, как видно, издалека. Из кабин повыскакивали новые водители. Они подходили к сгрудившимся машинам, врезались в спор, давали советы, подначивали, насмешливо или яростно огрызались. Профессия наложила на них неизгладимое клеймо. И наверное, они узнали бы друг друга, встретившись на другой планете. Загорелые лица были иссечены морщинами, обветренная, сожженная солнцем кожа будто иссохла и пропиталась пылью, бензином, железом. Казалось, сами сердца у них бьются в стальном ритме моторов, а они, даже находясь вне кабин, все равно плотно, крепко впаяны в дерматиновые сиденья, настороженно прислушиваясь к пульсации раскаленных двигателей.

Уже остановились прохожие поглазеть на пробку. Выползли древние старики и старухи, дрожащие, сгорбленные, с клюками. Не слыша один другого, бормотали: «Ни днем ни ночью покоя нет. Сколько писали, чтобы убрали этот свинюшник. Никакого толку. Ездют, ездют. А зачем? Куда?»

Свара разгоралась. Воздух прямо гудел от резких возгласов. Ерден брезгливо наблюдал за происшествием.

Вот так всегда случается, когда нет порядка. Жизнь проста для того, кто вовремя умеет вывернуться, пойти на компромисс, используя любую ситуацию к своей выгоде. Что толку орать друг на друга, как эти бестолочи?! Уступи, если у тебя на плечах голова, а не дырявый казан. Уступи, а потом видно будет. Зачастую ты и окажешься в выигрыше. А упрямец — в дураках.

Ему чудилось, что, зная тайные пружины, двигающие людьми, он торжествует над этим хаосом, состоящим из многих и многих человеческих судеб, воль, желаний. Вот и сейчас, когда рядом с ним на раскаленном пятачке, где сгрудились машины и скрестились разнообразные характеры, он, в сущности, далек от этой суеты. Пыльная провинциальная улица всего лишь декорация, на фоне которой он вышагивает. Тогда как находящаяся за тысячи километров Алма-Ата более реальна, ибо там свой, привычный мир, где, как ему казалось, он мог манипулировать людьми, словно марионетками, снова и снова убеждаясь в правильности своих взглядов и в конечном счете в своем превосходстве над другими.

На тот случай, если Тлепов надсадится и завалит план, Малкожин держал в голове запасной вариант: надо срезать производственное задание. Причин для этого достаточно: сложные геологические условия, молодой, только-только складывающийся коллектив, неритмичная работа, непредвиденные обстоятельства, трудности со снабжением, да мало ли что можно найти, когда запахнет жареным. Такое не в новинку. Конечно, пожурят, посетуют, повздыхают, но план все-таки скостят. И не из любви к Ердену, не исходя из объективной оценки его деятельности как куратора Мангышлака — это дело десятое… Тут вступали в действие более высокие соображения. Зачем министерству расписываться перед вышестоящими инстанциями в собственной беспомощности? Зачем объясняться по тому поводу, что Узекская экспедиция, которая у всех на виду, о чьих делах и успехах столько пишут в газетах, говорят по радио, вдруг оказалась в отстающих? Каждому понятно: такое признание обойдется себе дороже. Стало быть, подкорректируй план, не поднимая шума, доводов же для такого решения — целый вагон.