Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Безжалостный ветер дул навстречу. Наворачивался в груди ледяной ком. Подкатывал к горлу, душил.

«Быстрее! Быстрее!»

Уже у самого гаража зацепился за проволоку, упал, разодрал ладонь. Но боли не почувствовал. Из ворот вынеслась машина. Едва не угодив под колеса, кинулся навстречу, замахал руками, закричал. Грузовик затормозил так, что его развернуло на дороге. Но не было слышно ни скрежета тормозов, ни чертыханья шофера, открывшего дверцу, ни работающего мотора. Мир онемел. Только рев шел над степью, заглушая, придавливая все живое.

В кабине сидели друг на друге. Перемахнул через задний борт, нырнул под колышущийся тент. Машина сразу рванулась, его качнуло, но несколько крепких рук помогли устоять. Жалел и не спросил — был уверен: туда, к буровой, торопятся! Снял шапку, вытер потное лицо. Кто-то накинул ему на плечи ватник. Подвинулись, освобождая место на скамейке. Он сел и встретился глазами с Михаилом Михайловичем Алексеенко. Механик держал на коленях знакомый железный сундучок с инструментами. Невозмутимо и вместе с тем ободряюще механик глядел на Жалела, и от этого умудренного, всепонимающего взгляда, и еще оттого, что был теперь не один, а среди людей, — немного отпустило, отлегло от сердца.

«А может, обошлось? Почему нужно думать о худшем? Еще накличешь…»

Сунулся в пиджак за сигаретами и вспомнил с досадой: «Оставил второпях на столе…»

Перегнулся, попросил у соседа закурить. Тот протянул мятую захватанную пачку «Беломора», зажег спичку. От курева и совсем полегчало. Даже куда-то пропали, рассосались морозные иглы, коловшие грудь.

Подлетели к буровой, или к тому, что от нее осталось: раскаленной и бесформенной груде металла. Не цветок — чудовищный многоглавый дракон плясал на этой груде. Вершина его терялась в вышине, а люди рядом с его неохватным пламенным подножием казались копошащимися муравьями, испуганными и суетливыми.

Жалел спрыгнул на землю, и его сразу обдало жаром, как из печи, так что пришлось заслониться руками. Огляделся, ища знакомых. Первым, кого заметил, был Тюнин. Измазанное сажей, без ресниц и бровей, сожженное лицо буровика сразу даже и не узнал — так оно было перековеркано. Тюнин куда-то бежал, почти наткнулся на него и, увидев, сделал движение, будто хотел укрыться или спрятаться. Жалел схватил его за плечо: «Где Халелбек? Ну?»

Словно ноги не держали его, Тюнин опустился на землю. Поманил за собой, притянул близко-близко. Трясущиеся лиловые губы впились в ухо. Сначала бубнил про то, как загорелся вагончик. Как тушили… Зачем-то показывал прогоревший сапог.

Потом рыскнул глазами. Подпрыгнуло и упало сердце.

«Приехал, значит, он из поселка. Обедали как раз. Говорим, садись с нами. Каурдачок подрубаем… — лихорадочно, глотая слова, бубнил Тюнин. — Отказался. Вроде как подрасстроенный чего-то. Может, из-за лебедки? Она еще вчера барахлила, а мы не починили. Пошел делать. Один пошел. И тут вскорости засвистело, завыло. Выскочили — он по трапу бежит. Торопится. Фукнуло — и факел! Он как споткнулся. И все… На глазах…»

Лицо его мучительно исказилось. Подгребая рукой, неуклюже, по-крабьи отполз в сторону. Плечи в обгоревшей, лохмами висевшей рубахе вздрагивали. Чадил догоравший поодаль вагончик. Синеватое дрожащее пламя перебегало по головешкам. За спиной масляно, чадно, ликующе рычала буровая. Газ, выжимаемый и выжимаемый страшным давлением, рвался наружу, победно, мстительно сжигая землю.

«И сделались пламень и огонь и пали на землю… Но почему? За что? Почему именно он пошел к этой растреклятой лебедке? Никто. Он! Один…»

Откуда-то возник Тлепов. Поил чаем из термоса. Зубы судорожно стучали о стекло. Куда-то повел. Очутились у газика. Саша распахнул дверцу, показывая на сиденье рядом с собой. Сообразил: его же хотят отправить. Ну нет! Ни за что!

Он взвинченно замотал головой. Шибанул дверцу, закрывая ее. И жизнь, и смерть, и мысль — все теперь было в одном: задавить этот вырвавшийся из подземного мрака сумасшедший смерч. Задушить. Прикончить. Загрызть. И все! А там, дальше, за этим уже ничего не было, да ничего и не надо. Только одно: он должен сейчас, немедленно врубиться… Это же скважина брата…

Жандос, видно, понял. Махнул Саше рукой, и тот умчался куда-то. Около них крутились люди. Тлепов деловито, толково распоряжался. Уже приползли бульдозеры. За ними два тягача.

«Жалел! Ты отвечаешь за трубопровод. Понял? Надо воду подтащить! Бригаду подбери сам…»

Странно, что голос Жандоса доходил до сознания, перебивая гудящее пламя.

«Сейчас это главное! Трубопровод! Вода! Вода!»

Сияло равнодушное солнце. Потом бледно светили звезды, меркнувшие перед заревом, кругами плывущим от буровой. Затем снова солнце и снова звезды… К вечеру третьего дня его закрыли облака, повалил снег. Он падал целыми лопатами, и его было так много, словно он копился в вышине специально, чтобы вот так разом обрушиться на плюющую огнем и смрадом истерзанную землю, остудить ее, прикрыть девственно чистым покровом.

Бульдозеры наступали на огонь, растаскивали тросами налитую светом арматуру. Они работали так близко от ревущего багрового грифона, что краска на кабинах пузырилась, лопалась, и водители, выскакивая наружу, окатывали машины водой, как запаленных коней. После нескольких неудачных попыток тягачи выволокли когда-то небесно-голубые, а теперь аспидно-черные насосы. Мертвые машины беспомощно темнели на снегу, глядя слепыми отверстиями, в которых уже голубел лед.

Пескоструйные пушки, срочно доставленные из Баку, срезали торчащие трубы. Бригада Аширова пробивала наклонную скважину, чтобы перекрыть ствол аварийной.

К исходу шестых суток заработал наконец трубопровод. На радостях ему дали такую нагрузку, что он, сметанный наскоро и толком не проверенный на герметичность, разорвался, как гнилой шланг. Пришлось снова разрывать траншею, вырезать и латать стальные трубы. И на это потеряли почти двое суток. Жалел сам проверял каждый стык и даже заваривал (у него был диплом сварщика, и он любил эту горячую, точную работу!) последний шов. Трубопровод испытали под давлением, и на этот раз нитка выдержала. Буровики Аширова днем и ночью гнали под землю утяжеленный раствор, чтобы задавить разбушевавшийся пласт, и пожар стал понемногу задыхаться. Газ ревел все так же свирепо, но подземные мехи, накачивавшие его, начали давать сбои.

Все последние дни дул порывистый северо-восточный ветер. Он раздувал и колебал огненный столб, который, качаясь из стороны в сторону, чертил по степи гигантские зигзаги. Люди, копошившиеся вокруг скважины, то вырастали великанами, такие могучие тени отбрасывало пламя на снег, то делались ничтожными, приплюснутыми, словно чудовищный грифон высосал их.