Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

А над всем этим висело тонкое, как стертая монета, солнце. Сталью отливала заснеженная степь. Сквозили вышки, шагавшие друг за другом. Если бы не они — не на чем было бы зацепиться взгляду.

…В тот день так же светило солнце. И брат шел той же дорогой. Видел клуб, сапожную будку и этот стальной снег. О чем ему думалось? Что вспомнилось? И зачем он все-таки приезжал с буровой? Так неожиданно, странно появился. Не для того же, чтобы, открыв дверь, пошутить: «Начальник принимает? Я по личному вопросу…»

О чем хотел поговорить? Или все же предчувствие?.. Приезжал проститься? Так получается. Но откровенного разговора у них не вышло. Халелбек передумал или он перебил? Теперь не узнать. Никогда не узнать. Просто факт: за час до гибели брат приехал к нему. Совпадение? Случайность? Думай как хочешь. Спросить не у кого.

Брат сидел спиной к окну, через которое сочился жиденький зимний свет. Смотрел издалека. Будто с другого берега. Или так казалось, потому что он глядел на него против света.

— Ну что с шестьдесят третьей?

— Нормально. После тысячи метров попадались каверны, но проскочили без прихватов.

— Когда начнете испытывать?

— Сегодня. После обеда.

— Может, подъеду…

— Давай.

Проклятая шестьдесят третья! Сколько мудрили с ней. Сначала заложили в проект две с половиной тысячи метров с отбором керна. Потом передумали: дескать, сэкономим, пройдем полторы тысячи, испытаем десятый и одиннадцатый горизонты, а дальше видно будет… Сэкономили, называется…

С чего же начался разговор? Брат спросил: не собирается ли он в Шетпе? Промолчал. Как и не слышал. Брат повторил, и тут он взорвался:

— Какого черта! Лезут с советами, сочувствием. Учат… И ты тоже…

Последняя встреча с Гульжамал, грязные пересуды, допрос у следователя по делу Сары, где дотошно выспрашивались подробности отношений с Таной; любопытные, жалостливые, раздражающие взгляды, которые он ловил на себе, — все-все, что накапливалось изо дня в день, захлестнуло его как лавина.

— Запомни! — кричал он. — Я не хотел говорить на эту тему — ты начал первый! И коли так, то слушай: я от тебя такого предательства, такой подлости не ожидал. Ты знал! Знал все с самого начала — и не сказал мне. Боялся впутаться? Трусил? Да этот безумный старик, что прикончил мерзавца, в сто раз порядочнее тебя…

Он несся, сам не зная куда. Лишь бы выговориться, выплеснуть муть, осевшую на душе.

— Да-да, честнее. Пусть Сары убийца, но его можно понять. Он защищал честь дочери, свою честь. А ты? Скрывал, таился, юлил. Только когда запахло жареным, пошел к следователю… Говоришь, пожалел старика? А меня? Кто меня пожалеет?..

Слова, как пена, вскипали на губах. Он уже не слышал, не помнил себя. Потом, после всего, пытаясь восстановить, что же наговорил, всплывали только бессвязные клочья. Обидные, горькие, жалкие. Сколько выпалил бессмысленных слов! А самых важных, последних, искренних, наконец, просто человеческих, которых, наверное, и ждал брат, так и не сказал.

Зачем мучил его? Ведь прекрасно понимал, что можно целиться и бить сколько угодно: мишень громадная, неподвижная и совершенно беззащитная. Знал: брат не станет отвечать, оспаривать — и потому попадал наверняка. Жалил презрением, гвоздил нелепой злостью. Все свои неудачи и промахи, сомнения и страхи вколачивал в человека, сидевшего перед ним. А секундомер неслышно отсчитывал последние мгновенья. Работал сам по себе. В гулкой пустоте, могильной тиши. Каждым движением притягивая, подталкивая смерть. Неумолимо. Секунда за секундой. А он, захлебываясь от бессильной ярости, перемешанной со стыдом за то, что не может взять себя в руки, выкрикивал бесконечные упреки. Обвинял брата в лицемерии, жестокости, равнодушии… Бог знает еще в чем. В последние-то минуты…

Тик-так… Тик-так… Слышишь не слышишь, хочешь не хочешь, но механизм работает неостановимо. Отсчитывается и сжимается твоя жизнь. И жизнь самых дорогих тебе людей. Сколько осталось жить? Прислушайся! Год? Час? Мгновенье? С циферблата оскаляется смерть. Уставилась пустыми глазницами: «Ты здесь? Ждешь? Ну ну…»

Прежде чем уйти, уже взявшись за ручку двери, брат помедлил немного. Постоял как бы в раздумье и в этот миг был очень похож на отца, когда тот сидит по утрам у костерка и глядит на огонь.

Негромко, с осторожностью врача, Халелбек произнес:

— Пойми, я только хотел как лучше… Для тебя, для Таны, для отца… Может, получилось не так… Но думал, что ты и Тана… Ведь вы…

Не договорил. Вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь, словно и впрямь в комнате находился тяжелобольной.

Главное было не в этих последних словах, не в том, что он медлил уйти, а в выражении лица и еще в голосе. Мягком, словно тоскующем о чем-то или прощающем. Так бывало в детстве, когда, провинившись в чем-то или плача от обиды, он бежал к нему, ища поддержки, утешения, ласки, потому что лучше всех понимал его всегда старший брат. Он был сильнее, добрее, решительнее. Всегда стоял рядом. Всю жизнь. И вот круг завершен. Он остался один. Брат все уходил и уходил от него. Убегала белая дорога. Такой же путь стелился позади него. И ничего не изменилось. Только нет брата.

Ему вспомнилось, что когда-то давно он видел такую же пустую белую дорогу. Было лето: по дороге на громадных колесах катилась арба. В арбе сидел брат. Его закрывали чьи-то головы в тельпеках, и брат вытягивал шею, приподнимался, смотрел на него до последнего мгновения, пока арба не скрылась за поворотом. Куда он уезжал? И почему на арбе? Кто были эти люди, сидевшие рядом и загораживающие его? Он ничего больше не помнил. Только глаза Халелбека, мучительно долго глядевшие на него, да белую дорогу, да громадные колеса арбы, вращающиеся как сама судьба.

«Пойми, я только хотел как лучше… Думал, что ты и Тана…»

Почему последние мгновения всегда разглядываются через увеличительное стекло? Что говорил? Как вел себя? Любые слова, жесты, поступки кажутся важными, будто в них заключена тайна, которую предстоит разгадать. Но в чем тайна? В переходе от смерти к небытию? Но не в словах же она? Да и кто на свете, кроме самого человека, переходящего черту, отсекающую жизнь от смерти, может понять ее? Обычный день, каких прошло тысячи, и вдруг то, что называется жизнью, разваливается, лопается, исчезает. Те же, кто остается жить дальше, начинают домысливать: «Видно, он чувствовал что-то… В нем было такое, такое… Ну, странное…»

Нет, ничего не было, Это все ерунда. Жалкая попытка заглушить свой собственный страх. Никто не знает, когда и где обрушится, грянет неизбежное. Сегодня, завтра, через пятьдесят лет… Невозможно ничего предвидеть, невозможно вернуть.

Дважды в один поток не войти…

Он на миг представил свое окоченевшее тело, лежащее дома на столе или в мертвецкой при больнице. Близких, занятых хлопотами о том, чтобы побыстрее, как того требует обычай, зарыть его в землю…