Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

— А что министр?

— Ставил тебя в пример другим: все скважины, пробуренные в Узеке, дали нефть или газ. Говорил, что вот так — принципиально, заинтересованно, вдумчиво — надо относиться к порученному делу… В общем, ты в министерстве на коне. Советую ковать железо, пока горячо. Поезжай в Алма-Ату — с ходу выбьешь и средства, и материалы, и технику. И кроме того, — Жандос криво ухмыльнулся, — Ерден поможет. Пока не ушел…

— Он уходит? Вот это новость! А куда?

— На научную работу. Собирается защитить докторскую по Узеку. Между прочим, просил передать тебе: ему нужны кое-какие материалы… Так что ты задействован в его работе…

Жалел даже присвистнул:

— Пока мы здесь надсаживались, он на нашем горбу…

— А ты как думал? Ерден своего не упустит.

— Слушай, давно хотел тебе сказать. — Жалел как в ледяную воду кинулся. — Было у меня одно неприятное дело. Вроде как прокололся. Ерден предложил мне твое место… Ну не так чтобы прямо. А намекнул… Я сразу не сообразил, вернее…

— Не продолжай. Знаю! Просто ждал: скажешь ты или нет? — Набрякшее усталостью лицо Жандоса разгладилось, повеселело.

Они помолчали. Словно исполнили долг. Жалел помялся, но уж больно подходящий момент был, чтобы узнать. И он негромко спросил:

— Одно для меня непонятно… Почему Ерден так упорно выступает против тебя? Причем не открыто, а как бы втихаря копает…

Жандос скользнул глазами, выругался. Никогда Жалел не слышал от него грубостей, а тут…

— Наши отношения — длинная история, — начал он резко, без предисловий. — Учились вместе. Футбол гоняли. В политбоях участвовали. Влюбились в одну девушку… Потом война. Пока воевал — жена к нему ушла. Ее не виню. Да и его тоже. Жизнь есть жизнь. Я считался пропавшим без вести, а ей жить хотелось. В войну бабам тоже было несладко. Может, даже тяжелее, чем нам, на фронте…

Он как бы оправдывал ту, вовсе незнакомую Жалелу женщину. Как бы еще раз пытался доказать — ему? себе? — нет ее вины в том, что не дождалась.

— В общем, обычная история… Потом нас снова судьба свела. Работали в одном институте. Не поладили… Знаешь, как в романах? Конфликт хорошего с еще лучшим…

— Да, Ерден говорил, что ты хотел приблизить науку к производству. А он будто бы не спешил. Хотел, чтобы институт больше занимался чистой наукой. Но все-таки отчего же такая неприязнь? Скорее ты должен был…

— Сначала тоже не понимал, — невесело ухмыльнулся Жандос. — Пока Малкожин сам не раскрылся. Он всех одной меркой меряет. И себя, и меня, и тебя… Дескать, одним миром мазаны: свое благополучие дороже чести и совести.

Тлепову явно был неприятен этот разговор, но он почему-то не уклонялся от него, не обрывал. Может, потому, что хотел выговориться, отвести душу. Он был все так же собран, четок. Даже галстук поправил, словно перед докладом. Только лицо его побелело еще больше…

— В общем, за долгие годы столько всего накрутилось, что вспоминать не хочется. Но главное — это я уж потом скумекал — он ждал от меня… Ну, не подлости, а как бы потоньше, по-малкожински… Ну, положим, подножки или подвоха… Началось же вот с чего. После войны хоронили однополчанина. Ерден, соответственно, тоже был. Он, что касается своих заслуг, очень любит подчеркнуть: воевал, был ранен… Помнится, и речь тогда сказал. О боевом братстве… О том, что война до сих пор бьет и бьет… Как надо изложил.

На поминках разговорился с отцом товарища, которого схоронили. Тот меня спрашивает: «Верно ли, сынок, что ты работаешь под началом Малкожина? Да-да, того самого, что так красиво говорил на кладбище…» Я кивнул: «Что тут такого?» А он снова спрашивает: «Не прижимает он тебя?» — «В каком смысле?» — «Ну по работе или…» Не стал скрывать: «Есть маленько. Чего не случается?! А почему вас это интересует?» — «Гнилой он человек… Сын мне рассказывал об одном случае. Был бой. После боя вручали награды. Назвали и Малкожина. А сын видел, как в бою Малкожин струсил: лег в воронку и лежал, пока все не кончилось. Ни разу даже не выстрелил… Сын предупредил его: возьмешь награду — тут же все расскажу. Ерден сообразил: дело нешуточное. Трибуналом пахнет. Тем более что парень этот был боевой офицер, и все его уважали за прямоту и искренность. Ерден вышел и отказался от ордена…»

— Он мне рассказывал об этом, — вырвалось у Жалела. — Только немного по-другому…

— Что он сам решил? Дескать, недостоин награды? И потому отказался?

— Да.

— Это я тоже слышал от него… И поверил, думал, что старик напутал. Но потом, наблюдая за Ерденом, понял: прав был аксакал. Так, наверное, все и было, как рассказывал ему сын… Остальное понятно: Малкожин догадывался, что мне известно о его военных «подвигах», и старался потопить, скомпрометировать. На тот случай, если захочу публично раздеть его. Элементарный ход.

— И вы никому об этом не говорили? Молчали все эти годы? Но почему? Таких, как Малкожин, надо разоблачать…

— Сначала, как я говорил, не поверил, что Ерден струсил. А потом… Потом получилось бы так, что свожу с ним личные счеты. Как бы действую оружием Ердена. Вот ведь как повернулось… Да и его жена…

Жандос снял перчатку, провел ладонью по лицу, словно умываясь.

— Да хватит о нем… Лучше давай прикинем, с чего тебе начинать в Бузачах. Кого из буровиков ты хочешь прихватить туда? Выбирай, пока я добрый…

Они поговорили еще немного и расстались. Жалел уже подошел к дому, в котором они жили все вместе: Жансулу с детьми, мать, отец и он, — взялся за калитку, и тут как осенило: «Так вот почему брат ни словом не обмолвился о том, что случилось с Таной?! Он, как и Жандос, считал: нож свою рукоятку не режет… И по-другому не мог».

Слабея, он опустился на скамейку.

Он же прямо сказал: «Хотел как лучше…» А лучше — значит по-человечески. И в этом высшая правда, а вовсе не в том, чтобы разоблачать, громить или сочувствовать, утешать…

Вспомнилась Тана. Ее тяжелые волосы лежали у него на руке. Громадные глаза светились счастьем.

«Мне кажется, что я все придумываю, — она доверчиво приникла к нему. — Люди живут вовсе не сердцем, а разумом… Стало быть, расчетом. Разве только поэты говорят искренне. О себе. О всех нас…»

Он слушал ее, наслаждаясь солнцем, радостью, чистотой. Ее тонкая ладонь легла ему на глаза, просвечивая живым дрожащим светом…

Что же он сделал? Как мог оставить ее после всего?..

Он сидел на скамейке оглушенный. Надо было что-то предпринять. Куда-то немедленно мчаться.

Та уверенность, что все еще в его жизни будет: чудесные открытия, долгое счастье, верная любовь, — снова, как тогда, на вершине холма, с которого однажды утром увидел идущую по дороге Тану, — возвращалась к нему. Счастье казалось так близко. Не хватало немногого. Какой-то малости…