Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

«Вовсе не боги, не герои, не великаны — обычные люди-человеки делают трудную, непостижимую работу, — думалось Жалелу. — Они так же мучаются, страдают, мерзнут, как и ты. Тлепов, Алексеенко, Тюнин — они из одного племени. И тебе еще много надо ломать в себе, чтобы встать с ними вровень».

Простая мысль вдруг приобрела для него глубокое значение. Конечно, смысл ее знал и раньше, но теперь сложилось как-то так, что вроде он сам открыл вечную и такую очевидную истину. Он существовал теперь и в этом снегу, и в трубопроводе, по которому неслась вода, и в небе, и в сварщике, у которого брал маску…

Он со всеми и во всем.

Выношенный в сердце опыт, который он накопил в Узеке, уложился в этих немногих словах. Ему хотелось рассказать о том, что он пережил, и, встретив старого Алексеенко, попробовал заговорить с ним об этом. Механик, монтировавший превентор [55] Устройство для глухого перекрытия устья скважины. , только что боевыми словами крыл своего помощника, молодого слесаря, запоровшего заготовку. Жалелу показалось, что старик не понял, о чем он ведет речь. Механик подумал, почесал глыбистый лоб и наконец сказал: «А ты покемарь пойди… Вид у тебя какой-то заморенный. Да и то… Никак невозможно столько времени на ногах толочься…» И опять напустился на промахнувшегося в работе парня.

Жалел постоял, чувствуя теперь только одно: страшную усталость и опустошенность. Словно все распалось, разлетелось на частицы. Еле-еле передвигая ноги, он побрел к вагончику. Покурил, оцепенело сидя в углу, где были свалены спальные мешки. Движения, звуки, мысли постепенно уходили в пустоту, словно клубящееся, свивающееся в кольца пламя за окном затягивало и поглощало их. Залез в спальный мешок и как провалился. Сколько времени прошло в забытьи, он не знал. Когда очнулся, в окно вплывала луна с подмороженным белым боком.

— Анализ подтвердил, что цемент строительный… Как он очутился на скважине? Из-за халатности. Мешки на складе навалили вперемежку, а лаборанты проверили часть мешков и решили: весь цемент нужной марки. Зацементировали скважину, а пробка не удержала газ. Вот и пошло-поехало…

За столом сидели Тлепов, Тюнин, Алексеенко, Аширов. Еще кто-то. Они разговаривали негромко, но все слышалось отчетливо: звон стаканов, стук тарелок, скрип скамейки, вздохи и кряхтенье…

И тут он сообразил, чего не хватало. Привычного рева, подминавшего под себя все.

Тишина. Какая же вокруг блаженная и звонкая тишина!

Он приподнялся и спросил, чтобы увериться окончательно:

— Задавили пласт?

Никто не отозвался. Ни одна голова не повернулась в его сторону… Что это? Неужели не слышат? Ведь он кричал…

Он выпростался из мешка и подошел к сидящим за столом.

— Проснулся! — обрадованно сказал Тлепов. — А мы уж будить хотели. Ну рванул… Четырнадцать часов. Как из пушки! Садись с нами ужинать…

Он ответил, что есть не хочет, и не услышал своего голоса.

«А-а-а, сорвал на морозе… Потому и…»

Ткнул рукой в сторону буровой, и Тлепов, скорее всего по движению губ, сообразил:

— Задавили! Задавили!

А Михаил Михайлович перебил:

— Придушили гадину! Двадцать три дня крутились! Это как? Вот, помнится, на Эмбе в тридцать втором… Такой выброс был — страх и ужас. Четыре месяца горело. И все четыре месяца безвылазно сидел. Верите, жена белье сменное привозила… Из Баку, Грозного, Майкопа спецы понаехали. Пожарных нагнали. Сам нарком прилетал на аэроплане. Всю зиму мучились. В одном месте забьем — в другом лезет огонь. Земля как решето стала. Народу пожглось… Четыре месяца наклонную пробивали, раствор закачивали… Да ведь техника-то не такая, как сейчас. Все вручную. Пуп рвешь, а толку мало. Машина — великое дело. С ней и черту рога обломаешь.

Жалел отчужденно сидел у стола, обводя попеременно небритые, почерневшие, словно незнакомые лица. Слова Аширова, слышанные им только что, буравили мозг.

«Цемент! Значит, никакого нарушения брат не сделал! Цемент не той марки. И все. Жизнью заплатил за чью-то халатность…»

Тоской прожгло глаза. Резко поднялся, вышел из вагончика. Ясно светили звезды. Серебрился снег, укрывший развороченную, перемолотую колесами и гусеницами, опаленную землю.

«Как же так? Сидят, треплются, чаи гоняют… А брат! Брат!»

Скрипнула дверь. В освещенном квадрате двери выросла фигура и исчезла, слившись с темнотой. Жалел безразлично отвернулся. «Как же теперь жить? Ради чего? Если даже лучшие… Самые лучшие, перед которыми еще вчера готов был снять шапку и поклониться… Уже забыли…»

Чья-то крепкая рука обняла его за плечи.

— Ну что ты, что ты… — голос Тлепова доносился как сквозь вату. — Жить. Жить надо! Знаешь, как старик Алексеенко говорит? «Помирать собрался, рожь сей!» Сей! Значит… Мы с тобой, значит…

Он придушенно всхлипнул. Жалел неловко попытался высвободиться, снять с плеча руку и тут коснулся ладонью его щеки: она была мокрая от слез, как и его.

Почему не остановил брата? Почему не крикнул: «Подожди… Давай договорим…» Ведь так просто, всего несколько слов. Промедли секунду-другую, и, быть может, его еще можно было вырвать у судьбы. Не окликнул. Не остановил. Почему живет эта проклятая уверенность, что еще успеется, что еще можно поправить потом, позже?..

А время уходит. Невозвратно, как вода меж пальцев. Сжимаешь ладонь, а там пустота. В один и тот же поток дважды не войти. Сколько раз убеждался в дальновидности, благоразумии, мудрости этой истины, и все равно в решающий момент случалась какая-то осечка, закавыка, промедление. Что это? Простое стечение обстоятельств, мешанина случайностей, которыми так богата судьба, или он сам их придумывает, оправдывая себя? Но для чего? Чтобы оттянуть неприятное объяснение, избежать ссоры, не признать ошибку или не хватает твердости, прямоты, мужества? Но почему — «или»? Одно вытекает из другого. Как будто проявляешь фотографию. Сначала неясные пятна, полосы, черточки. Они сливаются, сцепляются, стягиваются вместе, и вот проступает что-то очень знакомое… Да это же ты сам! Твое лицо на мокром, глянцево-блестящем картоне.

Вспомни: так было с Гульжамал. Потом повторилось с Малкожиным, едва он намекнул, что можно занять место Тлепова. И вот теперь с братом… Выходит, все эти петли, зигзаги, повороты, отступления — твоя сущность? Выходит.

Да, дважды в поток не войти…

Он словно выключался, мертвел. Шагал размеренно, механически. Кивал знакомым. Останавливался у газетного киоска. Купил журнал «Новый мир» и «Известия». Человек возвращался с работы. Усталый, озабоченный. Но кто без забот? И разве их так уж мало у главного геолога Узека?

Возле клуба на столбе урчал динамик. У кассы за билетами на вечерний сеанс толпился народ. Передвижная бытовая мастерская принимала заказы на костюмы и платья из материала заказчика и ателье. В сапожной будке сидел грустный армянин, стучал молотком, словно время отмерял: тук-тук… тук-тук…