Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Игнат решил обождать, со стороны поглядеть на то, как будет меняться жизнь.

Неделю стонал и скрипел крыгами ледоход. Звенели мутные ручьи, сбегая к затопленным вешнею водою левадам. Над полями под жарким полуденным солнцем заклубился пар. Хуторяне выходили за крайние хатки, на степь глядели, на солнышко — не пора ли сеять? В один из теплых дней вывезли в поле самого старого и опытного хлебопашца деда Казаркина. Подмогнули с подводы слезть, взяли под руки, к пахоте подвели. Старик, став на колени, сдернул кепку, взял комок земли, к темени приложил. Подумав, решил вслух:

— Пора. С богом!

Потянулись хуторяне в поле. На проулках, оставляя вилюжный след, засвистели немазаные плуги. В ярких завесках и легких платках вышли проводить хозяев девчата и бабы. Как в престольный праздник, высыпала на проулки шустрая детвора и веселой оравой шла до первых загонок. Ярконакрашенный и возбужденный шнырял между подводами Жора Чуваев.

Игнат стоял на крыльце, взглядом провожая хлеборобов. Живет на хуторе он четыре года. Со стороны поглядеть — вместе он с хуторянами. По вечерам сиживает на завалинке, в разговоре поддакивает, ходит по тем же проулкам, что и все. Здороваются с ним, кое-кто заходит про жизнь потолковать. Будто со всеми Игнат вместе — и все-таки один. Один.

— Жора! — закричали неподалеку ребятишки и пробудили Игната. — Это ты украл у вдовы Парани иголку без мочки?

Жора схватил камень, швырнул в ребятишек.

— Жора! У бабки Настасьи нынче поминки!

Чуваев улыбнулся, выхватил из кармана ложку.

С обедов и поминок он возвращался с раздутыми карманами: сердобольные старухи запихивали пирожки и пышки. Но Жора не забывал и своего нового хозяина — Деяна-образника. Крепкий, сутуловатый, по вечерам вышагивал он по Назарьевскому мосту в станицу, возвращался с сумкой под мышкой. Вечером Сысой Шутов орал:

— Жора! А ну-ка, запузырь страдовоху! Про коммунию! Ну-ну, забыл, что ли?

Чуваев озирался пугливо, в жалкой улыбке дергались его губы. «До чего довела война человека, — жалел его Игнат. — А ведь был такой, что и на козе к нему не подъедешь».

Комсомольский вожак Ермачок и его дружок неразлучный Демочка по вечерам собирали в Совете парней и девчат — при закрытых дверях решали, как встречать день Первое мая. Шум не смолкал до полночи. Еще бы: день этот будет необычным — первый день пасхи приходится на Первое мая. Ермачок побаивался — не загуляли бы сынки кулаков на хуторе и от имени комсомольцев не натворили бы гадких дел. В пространном письме из района четко говорится о проведении предстоящего праздника: ни в коем случае не оскорблять чувств верующих. И примеры приводятся из былого. В прошлом году станичные парни из домовитых семей накрасились, напялили на себя ободранные шубы, лезли на церковную ограду, выли по-волчьи во время богослужения и выноса из алтаря плащаницы. А влетело за такие проделки комсомольцам от стариков и партийцев.

Порешили было комсомольцы сделать праздничный день рабочим, ударным.

— С утра до вечера будем в поле!

— А без нас на хуторе хозяйновать будут, — возразил Демочка.

— Воскресник! Сделаем воскресник! Порубим лебеду и колючки на проулках!

И тогда, стращая молодежь, поползли по хутору диковинные рассказы. Говорили, будто в прошлом году на соседнем хуторе на первый день пасхи строптивая комсомолочка ослушалась отца с матерью и помыла голову. А на другой день полысела девка и удавилась с горя. Будто в одной станице молодожены отделились от родителей и строить свой дом порешили. Приглянулся им крепкий кирпич церковный. И в пасхальные праздники отважились молодые — начали ночью выковыривать по кирпичу, разбирая церковь. Обвалилась стена и задавила молодоженов. Похоронили обоих. Бог, он все видит.

Не согласился с таким предложением и Ермачок.

— Нельзя. В каждом доме скандал могет быть, — сказал он. — Будем дежурить с вечера до рассвета.

…Лето было жарким. С юго-востока беспрестанно дули горячие суховеи. В белесом небе много недель подряд не показывалось ни одного облачка. Попеклись, почернели на корню недозрелые груши и яблоки, желтые листья свернулись в трубки. Земля потрескалась. Во дворах, что раскинулись ближе к Красноталовому бугру, высохли колодцы. Серая пыль клубилась над хутором.

Едва улеглись волнения после закона о продналоге и праздника Первомайского, как в каждом курене со страхом стали поговаривать: хлеба горят, как зимовать будем? Пригорюнились все от мала до велика. «Быть голоду», — ужом поползла черная пугающая весть по проулкам.

Станичный священник не один раз служил молебен в степи, дождя просил. Падали набожные на колени, молились, касаясь лбами сухой потрескавшейся земли, а небо по-прежнему было белесое, выжженное.

И ветреной сухой осенью окольными тропами с полей, огородов и лугов голод воровски подкрался к хутору.

— На моем веку такого сухого лета не было, — жаловались тихо хуторяне.

— Я постарше, и то не помню.

— Чем налог платить будем?

— Не пойдут власти с обыском?

— Искать нечего. Все знают, какой неурожай.

— В случае чего, в Москву писать будем.

— Эх, нету у нас лесов, как под Воронежем да Рязанью. В лесу грибы и ягоды, зверье всякое.

— На грибах да ягодах долго не протянешь.

Хутор присмирел, закручинился. Дни и ночи стали темней, тягучей.

Хуторяне забывали, да и не хотели бриться, гладиться. Насупленные, серые, ходили медленно, глядя в землю, будто боялись взглянуть на неласковое выгоревшее небо. По проулкам зашныряли менялы, поползли попрошайки, забегали настырные и увертливые беспризорники. На усадьбах стали пропадать тыквы, в погребах — мелкая картошка, кочаны капусты. Подъезжали на бричках незнакомые, вымогали за чашку муки хромовые сапоги, трясли, разглядывали у калиток и перелазов пиджаки и платья. Отдавали хуторяне за бесценок трудом и по́том нажитое добро — не до нарядов было. Дети и старики с утра до вечера сидели у берега с удочками и подсаками, бабы ватагами мерили степь с корзинками и мешками — искали жидкие, оброненные в косовицу колоски. За хутором по другому разу перемолачивали скирды соломы, рылись в бросовых копнах.

У плетней и каменных огорож буйно разрослась лебеда, земляные крыши сараев подернулись зеленым мхом. На месте былых и уже запустелых игрищ колыхалась под ветром вымахнувшая желтая колючка и донник.

У Назарьевых кончились запасы муки, зерна, вяленой рыбы. Игнат впервые в жизни ощутил непривычное изнуряющее чувство голода, тошноту. Есть хотелось даже во сне. Грезились высокие сдобные хлебы, пахнущая укропом жирная уха. Ходил Назарьев сутулясь, будто на плечи давил непомерный груз. Брал ложку и видел, как дрожат его обессиленные руки, чувствовал, как шумит в ушах. Уж ни к какому делу теперь не лежала душа. Будто все кругом было чужое и ненужное, будто и не видел вовсе Игнат, как покосился плетень, разболтался сруб колодца, порос лебедою двор. Отрешенно глядел он на людей, на серые крыши домов и пожелтелые в садах деревья.