Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Шуткует небось…

— Черт знает, что у нее на уме. Я теперь под кроватью сплю, ить там, в случае чего, топором не размахнешься. А по краю кабаками загораживаюсь. Живу, как в тюрьме, живу на земле украдкою. Может, уедем куда, а? В леса, в горы. Не пропадем. Там будем со всеми одинаковые.

— Какие ж одинаковые, когда будем пришлые. Вроде беженцев.

— А не то на север…

Игнат глядел на бывшего бравого командира и диву давался: опустились у Матвея плечи, сгорбатился он больше прежнего. Не понимал Назарьев неуспокоенности, тихого бунта Кулагина — ведь ничегошеньки не имел Матвей в добрые старые времена — ни земли, ни быков, ни справного хозяйства. Но и никогда не работал. Лихо скакал, брал призы, в табунах случал кобылиц с породистыми жеребцами, на ярмарках помогал богатым хозяевам выгодно продать скотину. Легко и беззаботно жил Матвей, гулял, не отягощая себя заботами хлеборобскими. «На север… — посмеялся про себя Игнат. — Погибнешь там со своей ухваткой. Там надо работать, а не на коне красоваться». Спросил Кулагина:

— А ты чего это вздумал? Чего ты-то потерял?

— Славу казачью, вот что! — Кулагин расправил плечи, голову задрал. — Я кровь проливал. Крест Георгиевский мне… — Матвей оглянулся, перешел на шепот, — сам генерал… цеплял. Поравняли теперь всех, сволочи. Давай уедем, где людей меньше. Там власти не так давят.

— Не поеду. На своей земле и умирать легче. Не неволят уходить, так чего ж мыкаться.

— Не бьют, не измываются, а жить в тягость.

— Потерпим, а потом… — неопределенно и уж ничего не ожидая и ни на что не надеясь, сказал Игнат.

— Перемены к хорошему не жди. Оседлали они своего нахрапистого коня, теперь не слезут.

Не предвидел добрых перемен и Игнат.

— Да, ты слыхал, Шутову-то коммунию разогнали. А деньги, какие растратили, возместить велели. Милиционер приезжал, каждого работника опросил да все в тетрадку записывал. Старый Шутов — либо с испугу, либо хитрость удумал — начал гроб сколачивать. Умирать, говорит, буду, не могу глядеть на такую жизнь.

Вечерело. Неподалеку кто-то звонким голосом бойко пропел:

Послышался хохот, хлопки в ладоши.

— Это Жора Чуваев выголашивает, — пояснил Кулагин. — Деян-образник его научает. Как запомнит Жора песенку, так Деян ему — сумочку муки. Складная песенка.

— Да вот жизнь нескладная…

Долго стояли в проулке Матвей и Игнат, вспоминали былую жизнь. Распрощались поздним вечером.

В конце марта перед самым севом забегали по хутору ребятишки — посыльные — звали на митинг.

— Приказ из Москвы-ы, прика-аз… — вопили посыльные.

Оказалось, разверстку заменили продналогом, так порешили коммунисты на Десятом съезде РКП в Москве и Декрет такой объявили. Ленин-де на съезде сам делал доклад по крестьянскому вопросу. И понеслось по хуторам: «Продналог меньше разверстки…»; «Излишки остаются в распоряжении владельца…»; «Будет хлеб — будет и скот»; «Установить правильный обмен между городом и деревней!»

Запестрели лозунги на облупленных стенах куреней, на клочках материи: «Не пускай в продажу семян, необходимых для посева»; «Парь пар в мае — будешь с урожаем»; «Пусть не останется ни одного клочка незасеянной земли».

Все чаще стали говорить о помощи крестьян рабочим, о подмоге рабочих хлеборобам. Настораживающие и не всем понятные слова «смычка», «кооперация», «разрыв экономической блокады страны» потекли по хуторам и станицам, по трудовым артелям и коммунам.

Когда на хуторских собраниях закричали о смычке пролетариата и крестьянства, Игнат на эти сходки не показывался, ни с кем не смыкался. Ему становилось дурно, когда он издалека видел, как раскосмаченные бабы лезли на трибуну у Совета, обтянутую красной материей, орали до хрипоты о помощи рабочему классу, о выгодах продналога. «Дали волю длинноволосым, — злился Игнат. — Шарахаются люди, как скоты в стаде в грозу».

А хутор зашевелился, загомонил — поблажка вышла. Куда бы ни ткнулся Назарьев — на берег Ольховой, на заветную завалинку в тихом проулке, — везде говорили о продналоге, будто не было других забот и новостей. А говорок по вечерам плелся разный.

— Хорошо! Дождались. Это вроде бы как бы после трехлетнего поста привалила пасха.

— Ты-то постился? Х-хе. Молчал бы. Небось на огороде в яме пудов двадцать…

— Выходит, разверстка ошибочкой была?

— Не ошибочкой. Армия и рабочие в городах голодали. А есть каждому и каждый день хочется. А где взять, на что купить?

— Мы Советской власти подмогнули крепко.

— Закон-то перед самым посевом объявили. С чего бы?

— Чтоб знал ты, на кого стараться в поле вышел.

— Нам дай инвентарь, железо, гвозди! Мы — не лиходеи.

Допоздна чадили во тьме цигарки, тухли, загорались опять.

— А надолго этот Декрет? Не одумаются, не отменют?

— Партия Ленина не обманет.

— Да ить как сказать…

— В Москве про нас думают, хлопочут.

— Будем сеять!

— Нам не привыкать.

О продналоге судачили и во флигеле Назарьева. Начали захаживать к Пелагее соседки, судили-рядили по-своему.

— С хлебом будем — продавать начнем. Деньжонки заведутся, мыло купим, спичек.

— Керосин зимою последний выжгли. В потемках сидим.

— Ситцу бы… пообносились.

Заслышав шаги хозяина на ступеньках, умолкали и уходили скоро. Игнат в разговоры не ввязывался — не доходила до сердца радость, а говорить поперек, смуту сеять, резону не было. Не видно пока, что из этой затеи выйдет. Была разверстка, брали излишки хлеба, на это тоже были распоряжения из центра. Сеять он не думал — у отца до новины и на семью сына хватит, а там, как говорил, бывало, дед, «толкач муку покажет». Может, какой новый Декрет придумают. Не принуждали бы, в душу не лезли. Говорят, что с бедных налог будет меньше, старательный хозяин, что увеличит посевы, льготы получит. А вот как с ним, с Игнатом? К каким его припишут? Не приписали бы ни к каким. Так — спокойнее.

Далеко на севере между лесистыми холмами — Москва, далекая и загадочная Москва. Столица. Какая она? В чем мощь ее, что так перевернула жизнь? Одни говорят о Москве с ненавистью, другие — с надеждой, большинство — с любовью и верою. И говорят о ней как о близком родном городе, что раскинулся совсем рядом, за бугром. Будто бывали там не один раз и с самим Лениным разговоры про жизнь вели.

Игнату, не видевшему города, Москва рисовалась огромной просторной станицей с множеством церквей, базаров и высоких дымящихся труб заводских. В центре станицы — огромный дом в несколько комнат, правительственный дом, от которого по утрам скачут гонцы во все края страны с указами и приказами.