Иван Пузанов - В канун бабьего лета

К отцу бы наведаться — тяжело, да и что на горбу унесешь? Лодку украли беспризорники и, должно быть, сожгли или продали.

— Ну и жизнь пришла! — возмущался Игнат.

— На всей земле так, — вздыхала Пелагея. — Суховеи выжгли хлебушек.

Знал, на своей шкуре чувствовал Игнат, как палили жгучие суховеи, знал и видел, как старались на поле люди, задыхались в зное, по́том исходили, и никто ведь не намерен был оголодить себя, семью свою, но хотелось кого-то упрекнуть, сорвать на ком-то зло. Может, отлегло бы на сердце. Старухи взваливают всю вину на новую власть, на Советскую, на новые порядки. От бога, мол, кара за прегрешения тяжкие. Есть-то хочется и комсомольцу, и присмиревшему белому офицеру.

Они — хуторские начальники, — такие же угрюмые и голодные, как все хуторяне, были перед глазами. Председатель Совета, человек приезжий, ходит мимо каждое утро и вечер с палкою в руках, двигается он медленно, с отдышкою, будто вброд переходит бегучую речку. Демочка — худой, желтый, лицо как из воска вылеплено. Ермачок стал большеглазым, настороженным. Лишь блаженный Жора Чуваев, присев в тень, вскидывая гривастую голову, орал во всю глотку под выстук деревянных ложек:

«Не повезло мне, не родился я раньше — в счастливую пору», — с грустью размышлял Игнат.

Пелагея по утрам гремела ручной крупорушкой, что смастерил ей отец, просеивала муку. Замешивая тесто, добавляла в него толченую кору караича, крошеную лебеду.

— Вот до чего довела новая власть! — выговаривал Игнат тестю.

— Выходит, раньше и голодов не было? — спрашивал коммунар. — Были такие семьи, что всю жизнь голодали, а не одно лето. Не власть виновата. Никому голодать не хочется.

В полдень Игнат сел за стол. Пелагея поставила перед ним глубокую чашку с крутой пшенной кашей, политой подсолнечным маслом. Проглотил жадно несколько ложек, спросил у жены:

— Где взяла?

— Выменяла.

Поверил Игнат. В сундук давно не заглядывал и не знал, что в нем есть, что можно было отдать за пшено и масло. А дня через два Демочка спросил брата:

— Братка, ну ты оживел?

— Это ты про что?

— Я про пшено, перловку. Любава на днях и нам переслала: мы же родня.

«Вот как… Любава… опять она… Она небось не в нужде. Глядит со стороны, как мы тут от голода зубами клацаем. Ишь, сжалилась, про родню вспомнила. Небось с мужем советовалась, кому что послать», — Назарьев наливался злостью, кусал губы.

— Учителям будто подшефный колхоз дал, — пояснил Демочка. — А она с нами поделилась.

— Богатый добрый колхоз на нашей земле выискался, — проговорил Игнат и подумал: «Знал бы, что от нее, крошки бы не взял, сдох бы, а не взял».

Подаренной крупы и масла хватило ненадолго. Игнат брал рыболовные спасти и шагал к затишным местам Ольховой в надежде поймать рыбешки на уху. Ловилась рыба на редкость плохо. Поднимал Игнат плетенные из краснотала самоловы, а в каждом трепыхались одна-две рыбки. То ли кто до него проверял самоловы, то ли рыбы поуменьшилось в Ольховой, ушла она из голодного края?

Часами просиживал Назарьев с удочкой, глядя на неподвижный поплавок. Как-то под вечер зарябило, потемнело в глазах, и рухнул Игнат в Ольховую. Очнулся скоренько в холодной воде, откашлялся. Выжав одежку, долго сидел в кустах, дожидаясь, когда она высохнет.

Вылавливая в реке ракушек, чтобы разломить их и поджарить студенистое мясо, сосед Игната, молчаливый сапожник, привязал к руке кошелку. Обессиленного соседа эта кошелка утянула на быстрину, не выплыл он, захлебнулся.

Возвращаясь с похорон соседа в редкой молчаливой веренице хуторян, Игнат зло сказал в спину председателя Совета:

— Советская власть — а в рот нечего класть.

Ермачок укоризненно, как бы совестясь за Игната, поглядел Назарьеву в глаза. Игнату стало неловко: он как бы подпевал блаженному Жоре Чуваеву, Деяну-образнику. Сунув руки в карманы, сутулясь, скоренько завернул в свой проулок.

А на другой день, будто в отместку Игнату, Ермачок и Демочка пронесли мимо от берега огромного сома, продев ему в жабры весло. Хвост большеголовой черной рыбины, волочился по земле. Оказалось, давненько ребята за этим сомом охотились. Из дворов выскакивали дети, бабы, чуду дивились, а потом повалили все во двор к Ермачку — сома делить.

Вечером Ермачок постучал к Игнату, положил кусок сомятины на стол, сказал:

— Это — на вашу семью. Вот… — Потоптался Ермачок, не глядя хозяину в глаза. — От злости, Игнат Гаврилыч, жизнь не улучшится. Сам ведь понимаешь, что я почему. Мне, думаешь, не больно? Хлеб выгорел не по нашей вине. Иду мимо поля, как мимо кладбища.

Беда не ходила по хутору в одиночку. Цеплялась к хуторянам всякая хворь — ветрянка, глотошная, многие семьи мучились животами. С утра до вечера у домика фельдшера сморкались и кашляли худые угрюмые люди, глядя в землю тусклыми глазами, всхлипывали дети.

А как-то вечером чуть не стоптал Игната Матвей Кулагин. Шумно дыша, размахивая руками, бежал бывший предводитель отряда по проулку голый и стонал. Шарахнулся Назарьев через плетень в чужую усадьбу. А утром Кулагин рассказал о горе своем:

— Прицепилась ко мне чесотка. Ну, нет мне покою. Изодрался весь. Ночами не сплю. Разыскала баба синего камню. Развела в чашке с водою. Мажься, говорит, и как рукой хворь снимет. Разделся я в сарае, намазался. Поначалу — ничего, покалывало чуток, а потом загорелось тело, будто огнем обхватило. Нет терпения моего. И махнул я куда глаза глядят. Когда бегишь — терпимо, станешь — моготы нету. Добег я до моста вашего, зажмурился и сиганул в воду. Там полегчало. Фу… Бабу одну испужал крепко. Заорала она, бедняжка, дурным голосом.

На побеленных стенах куреней стали поселяться неровные надписи, нацарапанные в потемках, впопыхах: «Смерть коммунарам»; «Конец Советской власти»; «Оградим казаков от налогов».

Выходя на крыльцо середь ночи, Игнат иногда слышал, как трещат кусты у Ольховой. А как-то на заре стрельнули из кустов в председателя Совета, да промахнулись.

Кому-то ночами не спалось.

С заходом солнца закрывали хуторяне ставни, замыкали погреба, укладывались спать.

В Совете дежурили с вечера до рассвета милиционер и комсомольцы. И когда наведывались отряды ЧОН, перестрелка ненадолго затихала.

Просыпался Игнат рано. Будили жалостливые вкрадчивые голоса: «Подайте Христа ради» или бойкие нахальные: «Хозяюшка, давай погадаю. Всю правду расскажу».

Поскребся вечером и к Назарьевым голодный человек. Игнат поглядел в окно и отшатнулся — на крылечке стоял приятель отца Деян-образник. Кепка на нем старая, подпоясан веревкою. Сгорбясь и вытянув шею, глядел он вороватыми глазами на дверь. Жидкие усы обвисли. Игнат, в страхе пятясь от окна, окликнул жену, зашептал: