Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Живу я, братцы, худо. В долгах, как кобель в репьях.

— Небось кому должен — спрашивают, здоровьем интересуются? Позавидуешь тебе.

— Ха-ха…

— Эх, жизнь, — вздыхал Кулагин. — А бабы — стервы. Когда в моих карманах денежка звякала, зазывали, вино на стол ставили. А теперь отворачиваются, будто сроду не знакомый я им. Сволочи.

— Плюнь ты на них. Друзья есть.

Глаза у Матвея делались виновато-добрые, как у собаки, что постояла на задних лапках, а ей хлеба не дали. Матвею наливали.

— Выпей. С морозу-то…

— Гы-гы…

Кулагин брал стакан правой рукой, а левой брался за затылок и медленно, не кривясь, выцеживал стакан. Уж в какой раз обсказывал он свою недавнюю историю.

— Подарил мне, ребята, дядюшка на радостях улей. Разводи, мол, пчелок, ешь медок, здоровье поправляй. А я ить с ними, чертями, не знаю, как заниматься, с какого боку к ним подходить. Хотел рамки поглядеть. Пошел в сарай, надел старую стеганку, треух обшарпанный, сапоги. С дымарем, стало быть, в руках крадусь к улью. А сзади кобель мой, дурак, прости господи, принял меня за вора, да как сиганет мне на спину. Упал я на улей, а из него — пчелы. Тучею.

— Выпимши был?

— Да немного.

— То-то…

— А кобель твой — верный.

— Плесни, что ли… Да немного — не хворать бы потом.

— Умная голова на похмелье не болит.

Гуляли казаки, до хрипоты орали в проулках песни, не заглядывая в завтрашний день.

Но редко когда гулянки кончались без скандала и драки. Кто-нибудь вдруг уж в потемках, казалось из-за мелочи, начинал:

— Ты, Михей, сопляк, к моей Нюранке не лабунься. Не хочешь яблочко есть — не рви. Понял?

— Серега, спасибо тебе, что сестру мою помиловал — в жены не взял. Злая ваша породушка.

— Кузьма, а чего ты мне не налил? Обнес почему? Сволота! Был я у вас в работниках, ты недоплатил мне два пуда зерна. И теперь обносишь?

— Кто старое вспомянет…

— А вот я не забыл.

— Бери, пей хоть всю бутылку.

— А мне не надо всю. Гады вы…

— Ну-ну, ударь, ударь, я те…

Поднимались, били друг друга наотмашь. Из-под ног летели недоеденные куски хлеба, порожние бутылки. Сысой Шутов и Матвей Кулагин, обрадованные случаю поглядеть на драку, подзадоривали:

— Кр-рови не вижу, кр-рови…

— Бей в живот, бей ногою…

Игнат лез разнимать драчунов, одернуть его никто не осмеливался.

Как-то вечером хуторской гость из бывших матросов переполошил гуляющих казаков. Вышел он к Совету — у кого-то из хуторских застольничал, — потолкался у лавчонок, потом закричал во всю глотку:

— Опять кулаки головы подняли! Опять сволочи нашу кровь пить будут! За что воевали?! За что жизни клали? — Он рвал на себе рубаху, показывая полосатую тельняшку. — Поснимаю головы кровопивцам!

А рядом бурлила, плескалась другая жизнь. Комсомольцы устраивали воскресники — чистили проулки и улочки хутора шутя, весело и скоро, возле Совета на полянке, где, бывало, играли в орлянку, строили библиотеку, на окраине хутора копали силосные ямы. Вечерами с клубе устраивали концерты, танцевали под гармошку допоздна.

В хутор заявилась Нинка Батлукова — в кожаной куртке, в красной косынке. Дом свой заколоченный распечатала, печь затопила. На другой день подалась помогать хуторскому лекарю больных лечить. «На фершала выучилась», — с почтением заговорили о Нинке хуторяне.

Демочка мыкался по хутору в заботах — устраивал на житье молодых учительниц, что приехали учить грамоте детей и взрослых. С газетами под мышкой торопился к коммунарам в поле. С одной из учительниц, черной, полногрудой, видал Игнат, братишка вышагивал к клубу.

Ермачок то хватался за топор и ошкуривал бревна на стройке библиотеки, то с незнакомыми городскими специалистами шел к силосным ямам, над какими начали возводить каменные башни. Наведывался на Назарьевскую мельницу, где устанавливали нефтяной двигатель. При встречах с Игнатом улыбался хитровато, будто знал что-то потаенное и не осмеливался или не хотел сказать. И когда разбушевался бывший матрос, Ермачок, проходя мимо, заметил сожалеюще:

— Головы снимать он научился, а вот хозяйствовать…

— Не далеко глядит, — поддакнул председатель Совета.

Не понял Игнат ничего из этих слов. Не понимал он ту вдруг завертевшуюся перед глазами бурную жизнь. Что случилось с людьми? Куда идут? Припоминал он рассказы тамбовского красногвардейца на хуторе Суходольском и недоумевал — или тот врал, или ничего не понимал, или его обманывали. Многие радуются такой жизни, но радуются по-разному. Сысой поджидает своих, что «поджимают где-то», другие говорят, что такая жизнь — твердая и верная линия Советской власти, есть такие, что утверждают диковинное — мол, Советы власть взяли, а что дальше делать — не знают. Живи, кто как умеет и как захочет.

На спасов день Игнат в станицу к отцу наведался. Посидел за столом в родительском курене, походил по родному подворью. За флигелем, что строил он с дядей Акимом, постоял у двух деревянных крестов — могилок деда и бабки. Дед умер в ту пору, когда Игнат казаковал на чужбине, бабка — в голод.

Похудела и поседела мать. Не было в ней былой прыти и сноровки. Подходила она к сыну, молчаливо поглаживала плечи, когда он ел, улыбаясь, в лицо заглядывала, будто предвидела в тот день скорую разлуку. В глазах отца, — и радость и тревога.

— Не пойму я Советской власти, — признался он сыну. — То уж дюже круто завинчивать начала, а теперь вот опять вроде к старому поворачивает. Либо одумалась власть, либо отдышку после голода делает.

Вышли на площадь, где гудела и плясала одуревшая от жары и вина ярмарка. Как и в былые, казалось, годы, торговал, хохотал, бранился и плакал приехавший с далеких и близких хуторов трудовой люд. Те же прилавки, те же расцвеченные девичьи платки, вертящаяся карусель, топот, рев гармоники. Будто вчера вот на этом месте видался Игнат с Любавою, обхаживал ее возле карусели…

Стало больно и сладко от воспоминаний. Долго глядел на карусель, на веселых девчат. Ждал, вот-вот покажется в толпе Любава…

— Пойдем, чего на девчатишек загляделся, — отец дернул Игната за рукав. — Ты — теперь не парень.

Игнат отрешенно поглядел на отца, соображая, в чем же он упрекнул его.

У высокой подводы Назарьевы увидали прасола Дорофея. Окружили его ребятишки, и каждый совал в руки старую галошу, поношенный ботинок, изодранную стеганку. Дорофей, вскинув руки, как циркач, открывал сундучок и взамен тряпья вручал детям мячики, глиняные свистки, бумажные шарики на резинках. Взглянув на Назарьевых, Дорофей ничуть не смутился, будто занимался этим ремеслом с давних пор.

— А-а, здорово, станишники! Игнат, милушка! Не видались-то как долго! — Прасол долго и крепко пожимал руку Игната. — Казачонка не родил? А то вот самую лучшую игрушку… — Дорофей ловко выхватил из сундучка глиняного коня с красивым седлом, в белых носочках.