Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Чего живых коней бросил? — спросил Игнат.

— Жизнь не указала. Не время, браток, гарцевать. Погодим. Поглядим. Сам Деян-образник певучими канарейками торгует. Да, вот и опять свиделись.

Игнат глянул на толпу, сказал:

— Будто все как и было. Правда? Старина вернулась.

— Если хорошо приглядеться, то не все как было. Да, не все. — И Дорофей поугрюмел, перевел взгляд на милиционера, что будто на прогулке, заложив руки за спину, похаживал между торговыми рядами.

Отец провожал Игната до окраины станицы. Молчали долго, каждый, казалось, думал о своем.

— Как дальше повернется жизнь? — спросил отец.

Сын не ответил; хотел об этом отца спросить. «Не должно быть так долго, — подумал Назарьев-младший. — Жизнь такая вольная до поры до времени».

Назарьевых обгоняли стайки девчат в красных косынках, с обновами в узелках. Хуторянки за станицей снимали ботинки и чирики, шлепали босые по теплой пыльной дороге.

— Над нашим мостом — Назарьевским — флаг красный повесили. Вот как. А ить мы его с батей на свои кровные денежки… — Гаврила судорожно сглотнул слюну. И после вздохов, долгого молчания: — Приходи. Хоть погорюем вместе.

Знакомою дорогой, не торопясь, вышагивал Игнат. Вечерело. В оранжевом небе кружили вороны и тоскливо кричали, отыскивая место для ночлега. Редкие поблеклые кусты боярышника казались черными.

Игнат в первый раз увидал Любаву летом, а теперь — осень, осень…

«А что, ежели она, как и Нинка Батлукова, на житье в хутор заявится? — спросил себя Назарьев и слегка испугался этого нелепого предположения. — Нет, не может этого быть. Не жить нам в одном хуторе».

Он остановился на мосту, поглядел на вспененную у берегов воду, перевел взгляд на старый одинокий дуб…

…Морозным январским вечером над хутором поплыл тревожный колокольный звон. Он стлался над заснеженными полями и балками; тягучий, неутихающий, казалось обволакивающий все вокруг. Пелагея заметалась возле окон, раздернула занавески.

— Может, пожар где?.. Беда какая-то случилась. Беда… Давно не звонили так.

А немного погодя, когда стих колокольный гуд, дверь распахнул Демочка — растерянный и посиневший от холода.

— Ленин… умер, — прошептал он. Губы у парня дрожали. Потоптался молча и, не надевая шапки, вышел.

Утром зазвонили опять — коротко, тревожно. Игнат подул на замерзшее окно и увидел в оттаявший кружочек, как неторопливо, вереницею шли к Совету хуторяне. Не завтракая, не сговариваясь, оделись Игнат и Пелагея.

Умер Ленин… Ничего не знал о нем Назарьев, но обычай требовал почтить того, кто расстался с земной жизнью.

Ленин… Одни верят каждому его слову, восхищаются умом, другие говорят о нем с опаскою. Это тот, кто перевернул жизнь в России. Сколько же силы в нем? Какой он? Откуда родом? Припомнилось Игнату, как, негодуя и в то же время с заметным почтением, говорил о Ленине отставной, уважаемый во всей округе генерал. «Недюжинного ума человек и образованности высокой. Философ, стратег, на десятки лет вперед видит. Кому из наших зачерствелых генералов с ним тягаться?» Ни в грош не ставил он Временное правительство и самого Керенского, злился и посмеивался над затеями Каледина и Краснова.

Было безветренно, морозно. На Ольховой глухо потрескивал лед. Оцепенело застыли обледенелые тополя. У Совета — молчаливая недвижная толпа, над непокрытыми головами — пар. На высоком крыльце Совета — портрет Ленина, по углам — черные байты.

Высокий незнакомый человек, в пальто с черным каракулевым воротником, снял заиндевелую папаху, заговорил тихо:

— Дорогие товарищи, вчера в шесть часов пятьдесят минут скончался…

Игнат, отвернув ворот, глубоко засунув руки в карманы полушубка, стоял в крайнем ряду. Сбоку — Пелагея, поодаль — Казарочка. Опершись на палку, зажав шапку под мышкой, в первом ряду стоял самый старый на хуторе человек — дед Казаркин.

— Старший Александр Ильич повешен царем Александром Третьим в черную кровавую полосу самодержавия. Владимир Ильич ушел от нас на заре освобождения человечества, когда свет, им зажженный, воссиял на Востоке…

В толпе, не стыдясь слез, вытирали глаза рукавами и платками. Вытер слезы и старик Кононов, отец покойного Арсения, не видел Игнат никогда его, бывалого вояку, дебелого казака плачущим. По-мальчишески взахлеб плакал Демочка. Ермачок, потупясь, глядел под ноги. Говоривший то снимал, то надевал ненадолго папаху, голос его вздрагивал, прерывался.

— Ленин принимал самое непосредственное участие во всех отраслях советской работы, начиная от продовольствия и кончая просвещением…

На крыльцо начали всходить парни, один за другим они заявляли:

— Прошу принять меня в Ленинскую партию…

— Мы потеряли вождя и раскрепостителя трудящихся… Пополним ряды партии большевиков… Это будет лучшим памятником для Ильича.

— Одна за другой нас начинают признавать капиталистические страны. Нас признают все на земном шаре! Сплотимся вокруг родной испытанной и самой справедливой партии!..

На Ольховой будто кто выстрелил из двуствольного ружья один, другой раз — гулко трескался толстый лед. Звонкое эхо билось о крутой берег и откатывалось вниз, к Назарьевскому мосту.

На крыльцо взошла приезжая чернявая учительница. Сняла ребячий треух. Игнат впервые услышал ее голос — негромкий, нежный. Она говорила так, будто рассуждала с собою:

— Мне, дочери бедного крестьянина, очень-очень больно, что не стало Ленина. Я понимаю, я… а вот сердце мое согласиться не может. Мы привыкли думать, что там, в Москве — Владимир Ильич. Может, и все мы еще не совсем сознаем, кого мы потеряли. — Учительница обвела взглядом всех, стоящих внизу. Игнат чувствовал, как к горлу ком подкатывается. Так вот было с ним на похоронах Арсения Кононова.

— Не будет на земле нас, — продолжала учительница, — а наши дети и внуки будут изучать Ленина, будут им гордиться и удивляться его великому уму. Ильич отрекся от земных благ и всю свою сознательную жизнь отдал борьбе за счастье простых людей, за наше с вами счастье.

«Диковинно, — думал по дороге домой Игнат. — Плачут и староверы и православные, рядовые и начальники, а ведь и в глаза не видали Ленина». Впервые в своей жизни увидал Игнат такое.

Хрустел под ногами снег: хуторяне расходились по домам.

— Такой большой человек и умер, — растерянно проговорила Пелагея, стоя на середине комнаты. — Ему-то жить бы да жить.

Долго не засыпал Игнат. Ему все еще слышался тревожный колокольный звон. Казалось, плыл, он над хуторами и станицами, деревнями и городами, над всей землею.

Как-то перед самою войной проезжал Игнат по хуторку, в каком ночами просиживал, заливая обиду. Глядел на курень, из окон которого, бывало, валил табачный дым и неслись нестройные песни. Жили там другие хозяева, на крылечке стоял патефон, играла незнакомая музыка. И казалось, во сне тяжком и мрачном было все — дикие вскрики, отчаянная ругань, пляски до упаду, песни. Как наяву видит Игнат бродячий люд на проулках в черные тягучие дни голода. Приезд Деяна-образника… Ночные выстрелы. И потом — урожайное лето двадцать второго. Не уйдет из памяти вспыхнувший гроб на подворье Шутовых, вертящаяся карусель, прилавки, заваленные тюками материи, толпы на ярмарке, гуд и галдеж. Новая экономическая политика…