Иван Пузанов - В канун бабьего лета

…Кулаков увозили на станцию по ночам под бабьи причитания, ругань и окрики. С болью глядел Игнат на горькие проводы.

Тускло горели фонари, поблескивали кожаные куртки, белели бабьи завески и полушубки. Хуторяне провожали своих бывших хозяев сурово и молчаливо, глядя из-за плетней. И лишь одинокая бабенка, причитая, оплакивала хозяев, вспоминая доброту их и заботу.

— Родимые, как я без вас… Одна я, одинешенька…

— Не ори, дуреха, не померли мы! — кричал старый хозяин. — За куренем гляди ла кобеля корми.

— Чему быть, тому не миновать.

— Жалкая ты моя, не все свет, что в окне, — сказал бабенке Казарочка. — Не плакать тебе надо, а радоваться.

Растрепанная старуха бегала вокруг подводы с иконой, а муж кричал ей:

— Чертова ты дура, брось эту доску. Там, куда едем, лесу много. А Деян-образник, поди, с нами поедет.

— Шутов! Старый! Зря ты гроб сжег, с собою бы взял. А то дорогою с горя ноги вытянешь, что с тобою делать?

— Хам ты, вот кто! Возрадовался чужому горю.

— Ишь, о горе заговорил. А ты мое горе понимал? Ты в мою душу хоть раз заглянул? Кормил работников как собак. Собаке прокислые щи, и мне с женою. Заставлял бабу мою перемывать полы по два-три раза. Гад!

— Побойся бога.

— Про бога что-то ты вспомнить припозднился.

— Я строил хутор! Вот этими… — кричал дед Шутов, растопыривая длинные серые пальцы. — Я долбал киркой камень, сажал за хутором краснотал, складывал стены. Тополя выхаживал. А ты на готовое пришел.

Рядом зазвенело стекло: кто-то свалил с подводы на дорогу огромное старинное зеркало.

— Эх, не успел я дом сжечь. Будет в нем разгуливать коммуняка.

— Не погребуем, — сказал Казарочка.

— Всякому делу бывает конец, так и власти вашей новой.

— Делу? Верно. Да вот жизни конца-краю не будет.

— Деньги не забыл, старый? А маменькины серьги и кольца?

— Какие кольца? Я их на «Заем свободы» выкинул.

— Мы нигде не пропадем! — заверял всех захмелевший парень.

— За что меня выселяют? Я не убивал!

— Как за что? Работников имел? Имел. Оружие на днях конфисковали — три винтовки и патроны. Ты, Антип, не придуривайся. Заклятый враг ты трудовому человеку. Не убивал, говоришь? Твой брат убивал, а ты его в заборке от милиции спасал. Отец тоже душегуб. Попасть бы ему на том свете туда, где горшки обжигают.

— Тимоха, а может, мы и возвернемся? Хлеборобы спонадобятся, вот и пригласят нас.

— Гляди, на фаэтоне за тобой прискачут.

У запора под акацией сбились в тесный круг парни, пьяно выголашивали:

— Ермачок, ты что же это свою родню из родительского куреня выселяешь?

— Сердце у него окаменело.

— Заставили. Он — подневольный.

Младшая сестренка Сысоя, размахивая руками, усердно топталась на грядках лука и морковки. Хрустели под ее ногами кусты помидоров, огурцы. Девчонка приговаривала:

— Никому, никому, не достаньтесь никому…

— Ребята, куда подевалась моя Фекла?

— Побегла на могилки с маманюшкой проститься.

Дядя Никита Казаркин ходил вокруг подвод, укутывал пальтушками и одеялами детей, причитал:

— Ну, болезные мои, не плачьте, горюшком не убивайтесь.

— Дядя Никита, иди к черту! Мало тебе костей мяли?

— Спробуем этой жизни. А может, хуже не будет, а? — спрашивал дядя Никита Назарьева… — Неужели один другого загрызут до смерти?

Игнат молчал. «Что-то начинается пострашней, чем было, — встревожился он. — Начинают закручивать гайки. Эх, не сорвалась бы резьба. Ишь ты, и Демочка тут. Стоит поодаль. Голову опустил. Должно, не насобачился людей выдворять».

— Игнаша! Годок! — кричал Сысой, тряся Назарьева за рукав. — Я запомню эту ночь! Запомню! Снимают нас, как курей с насеста. — Он грозил кому-то, грязно ругался и все норовил схватить Игната за ворот, будто Назарьев был во всем виноват. — Не мы отомстим, так верные люди наши… Свидимся! Мы — одного поля ягоды.

— Ты, Сысой, не злись, ты пожил. Дай и нам, — сказал Казаркин.

— Игнаха, — Кулагин положил тяжелую ладонь на плечо Назарьева. — Ну, а мы куда? В артель «казаки-разбойники»?

Назарьев не ответил.

Рано утром Жора Чуваев уселся на каменном фундаменте будущей библиотеки, не торопясь, вытащил ложки, обтер их об штаны и, когда на проулках показались люди, запел скорбно:

— Должно быть, последняя песня Деяна-образника, — говорили хуторяне.

— Лебединая песня…

Игнат не прятался и на люди не высовывался. Без страха, как что-то должное, ждал своей очереди. Но проносило беду, как проносит стороной черную тучу в осеннюю распутицу, — не выселили. «Ломают судьбы, корежат, — встревоженно думал Назарьев. — К добру ли? И — не жалко. Что станет с хутором?» Игнат знал, как жили домовитые хозяева, знал их работников. Не раз приходилось слышать слезную жалобу на хозяина — недоплатил, не кормил, побил ни за что… Колотилось Игнатово сердце при таких жалобах — этак пошел бы и всыпал хозяину горячих плетей, чтоб не обижал бедного хуторянина. А вот теперь Игнату жалко стало уезжающих. Куда поедут? Кто их ждет? Что станет их кровом?

Не успел Игнат вдоволь нагореваться, как пронеслась весть по хутору — нашли Ермачка еле живого под Красноталовым бугром. Стрельнули под лопатку. В станичной больнице лежит без памяти. Хлопочет возле него Нинка Батлукова. У Демочки на заре вспыхнул сарай и сгорел дотла. А в нем были поросенок, куры, с трудом добытые доски.

Припомнилась угроза Сысоя: «Не мы отомстим, так наши верные люди…» «Наши»… Какие они — «наши»?

Ночью поскребся в окно отец. Сунул Игнату в коридоре два узла и шерстяной тяжелый носок. В нем брякнули деньги. Зашептал:

— Уходим мы. Переждем на стороне. Ты на курень в станице поглядывай. — Всхлипнул, обнял сына. — Не думалось — не гадалось…

— Куда, батя?

— На Кавказ. Там наших много, есть к кому прислониться. Ну, а ты… ты обожди. Не трогайся с места, может, обойдется…

— Зачем далеко-то?.. А если на хутор к бабке Агафье? Там и переждать.

— Пережидать долго придется. Да и знают нас там.

— Может, и не тронут. Зря ты…

— Верный человек сказал, что в списке я есть… Не нынче-завтра могут взять под белы руки. Чужой я стал. Чужой в своей станице.

Расставались на родном Назарьевском мосту. Внизу, целуя берега, плескалась Ольховая, вкрадчиво шуршала в камышах. Вверху на длинном шесте бесшумно колыхался бордовый флаг.

— Вернусь я, вернусь на родную сторону, — твердил Назарьев-старший, обнимая дрожащими руками сына, может не веря в то, что говорил. — Мать поклон передавала. Ты бы пришел проститься. Высохла она от горя, на такую жизнь глядючи.