Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Давненько, с троициного дня, не был он у Совета, на людях. Приоделся, вышел под вечер. Остановился у Совета, и зарябило в глазах: на куренях, на сараях, на лавке, в какой торговали керосином — лозунги на красных полотнищах, буквы — аршинные. Игнат начал читать: «Развернем шефство…», «Довести твердые задания»; «Ударим по расхлябанности»; «Изолировать остатки классового…»; «Все на борьбу с сусликами…» Усмехнулся Назарьев. Не было такого на хуторе даже в развеселую пору нэпа.

Председатель собрал все до кучи, везде поспеть хочет, всех занять, всех обязать, всем напомнить.

Домой к Пелагее зачастили подруги — жаловались: председатель одной бригаде прицепил флаг красный, батистовый, а другой — из рогожи: поотстала бригада. Обидел председатель. Молодым сноровистым пастухам дал палатку новую, яркую, а старым — серую, полатанную. Рассказывали про случай, как председатель снял с пахоты две семьи единоличников и, гарцуя на коне, размахивая плетью, погнал их на колхозное поле. Надо было выполнять план. Навстречу председателю — Ермачок. Куда? Зачем? Какое имеешь право? Сцепились крепко. Чуть было до кулаков не дошло. Вернул Ермачок единоличников, а председатель в район поскакал на Ермачка жаловаться.

Игнат знал тихую робкую семью зарубленного в отряде казака Конопихина — вдову с мальчишкою Никитой. Это их, безропотных, обидел председатель. Гад.

Громче и злее стали кричать колхозники на утренних нарядах у амбаров, позже стали выезжать в поле. По вечерам зачастили с собраниями и заседаниями правления.

То и дело обсуждались вопросы соревнования бригад, подготовки токов для молотьбы, развертывания ударничества, организации полевых прополочных эстафет, читки газет на полевых станах.

Председатель Чепурной говорил жестко, с издевкой, то и дело ссылаясь на фабричные и заводские порядки.

«Залог успеха — в железной, и только в железной, дисциплине», — такими словами всякий раз заканчивал свои выступления Чепурной и садился, вглядываясь в слушателей: понимают ли его?

В проулке невесело переговаривались:

— Расстроилось наше хозяйство, как трехструнная балалайка.

— Игрок заглавный ладить не умеет, а нахрапом не возьмешь: струны полопаются.

— А ежели судить по газете, то живем мы дюже хорошо.

— Кричал вчера — пока не выполним план, никаких престольных праздников не отмечать.

— Сковырнуть его, и вся недолга.

Злило хуторян то, что председатель поломал давнишний порядок на мельнице — испокон веку мололи зерно все хутора в определенные дни. Чепурной распорядился в первую очередь принимать зерно на помол от тех колхозов, что раньше убрали хлеб, в передовые вышли. А есть-то всем хочется.

Ворчали дубовчане:

— Сует свой нос туда, куда не следует.

— Чепурной хоть малость разбирается в нашем хозяйстве, а вот в соседнем колхозе председатель по весне распорядился пшено сеять. Смеху-то было.

— Марью вчера он отчитал крепко. Жалилась. Отец, говорит, родной так не ругал. Опоздала в бригаду. Дома-то хозяйство. Корова да поросенок. Дети. Их накормить надо. Хочет сделать порядки как на заводе.

— Не доверяет людям. Следит да подстегивает.

— Либо в каждом вора видит.

— Человека надо уважать. Кнут, он для скотов, и то для ленивых.

— Ермак здорово разрисовал его в газете.

— Надо поехать в район, да всю правду и рассказать.

Новая власть много отобрала у Назарьева, даже опомниться не дала. Обида то угасала и как бы забывалась ненадолго, то вновь возгоралась, копилась. Теперь, просыпаясь, первым, кого видел Игнат перед собою, — ухмыляющееся ненавистное лицо председателя артели. Иной раз встречался с ним. Чепурной не замечал Назарьева, скользил взглядом, будто не человек перед ним был, а плетень. И как мог, Назарьев выплескивал из души желчь, хоть и знал, что уж ничего не изменить. Он иногда захаживал на собрания, где высказывались колхозники, но отмалчивался, а уж если на хуторе срывалось по вине председателя какое дело — уборка хлеба, воскресник, кто-то из руководителей колхоза или Совета перешагивал закон, — Игнат не упускал случая понасмешничать, посмаковать на людях: «Собрались бюровать в район, на сытеньких конях поскакали, а хлеб осыпается. Эх, горе-хозяева… На словах одно, а на деле — другое».

Демочка догадывался, отчего старший брат враз переменился, злобствует, но не говорил ему поперек слова — трудно переубедить Назарьева, да и прав он во многом.

«Додумался председатель, — смеялся Игнат, — Кузьму бригадиром сделал. Хозяина на хуторе выискал. А Кузьма такой, что увидит на своем подворье поваленный плетень, не поднимет, перешагнет. Распряжет лошадь, хомут не уберет, валяется он на базу ночью до тех пор, пока собаки кожу не объедят. Ленивый Кузьма, каких свет не видал, а он его в бригадиры. Эх, горе-хозяева».

Председателя Совета Игнат шутливо называл атаманом; клуб, где бывали концерты, читали лекции и часто собирался женотдел, — чудильником; а милиционера ласково величал урядником. Притом как-то обезоруживающе улыбался. К этому скоро привыкли, привык и сам Игнат, произносил эти слова походя, порой не вкладывая в них прежнего злого умысла.

По осени пригласил Игната на свадьбу Демочка.

— Учительницу берешь? — спросил Назарьев.

— Ага.

— Не белоручка? Не прогадаешь?

— Хозяйственная она.

— Ну, тебе жить.

В первый день гулянья Игнат подарил братишке новый полушубок и хром на сапоги. Пелагея, обрадованная и смущенная тем, что впервые попала на праздник с мужем, обласкала невесту и подарила ей шерстяную кофту. На третий день свадьбы Игнат сел за стол напротив милиционера. Тот, видать, из приезжих, поскрипывал кожаными ремнями, сыпал анекдотами, хвалился, как ловко он после революции вылавливал на хуторах казаков-бандитов. На груди его блестели значки, начищенные пуговицы. Игнату не терпелось осадить заносчивого служаку. Громко, чтобы все слышали, спросил:

— Ты что же это, урядничек, заявился на свадьбу в такой страшной одеже? Неловко как-то…

За столом хихикнули, кто-то, боясь скандала, повернул было это в шутку, в надежде пригасить остроту сказанного. Молодой милиционер побелел от обиды и злости, но смолчал.

А на другой день из парткома МТС прикатил на двуколке работник в кожанке, в высоких сапогах. Войдя в Совет, не раздеваясь, послал за Назарьевым посыльного.

— Может, про быка спросить хочет? — предположила Пелагея, видя, как побелели ноздри у мужа при словах «в Совет вызывают».

На днях, по первому снежку, кто-то увел с колхозного база быка, обув его в валенки. Игнат догадывался, что сделал это Кулагин. Неделю Матвей веселым ходит, песни поет, на жизнь не жалуется. Недавно Матвей, крепко выпивший, хвалился Игнату тем, как на соседнем хуторе ловко увел из сарайчика поросенка, сунув ему в рот комок теста.