Иван Пузанов - В канун бабьего лета

«Либо моя очередь подошла», — спокойно подумал Назарьев, всходя по ступенькам высокого крыльца. Навстречу ему выкатился хуторянин — низкорослый, белобрысый казачок, про какого говорила Пелагея, что он подал заявление, написав такое: «Прошу по малодушию исключить из колхоза». Игнат постучал в дверь.

Улыбаясь, щупая взглядом Игната, незнакомый — худой усталый человек — пригласил сесть на стул, подсунул пачку папирос. Без лишних слов, видно, поторапливался, начал сразу:

— Как живете, товарищ Назарьев?

— Живем — свой хлебушек жуем… Живу, как умею.

— Уметь вы лучше можете. Слыхал я, что вы мастеровой человек, хлебороб завзятый. А мы в таких нуждаемся…

— Был… когда-то… завзятый.

— А почему — был? Почему — не есть? Долго вот так, на отшибе, отсиживаться думаете — или чего лучшего поджидаете? А?

— Чего загадывать. Поживем — увидим. Мой дед говорил, — толкач муку покажет.

— Дед говорил… Времена меняются. А что теперь скажете вы, внук?

«Ишь как в душу-то лезет», — негодовал Игнат. Этот руководитель из парткома напомнил ему мастерового, какой увел Любаву, — такие же черные усики, хитроватый с лукавинкой взгляд. Что Игнат мог сказать ему? Не мог он сознаться, как больно было ему на днях на родном поле, что не рад был, что и завернул мимоходом. Неумелый мужичонка пахал назарьевскую землю, не пахал, а елозил плугом, оставляя огрехи, измывался над землей. Не посмел Игнат сказать и того, как обидно ему было увидеть, как хозяйствует в отцовском саду старик — их бывший работник. Ведь он не посадил ни одного деревца. Скажи напрямик, контрой, кулаком обзовет. В его руках — власть. А если она в руках злого и неумного человека — это страшно. Потому не торопился Игнат с ответом, вызнать хотел — зачем вызвали, кто он, этот человек, что так развязно, вольно допытывался о чем хочет. А мог бы сказать Назарьев и такое: «Иди в колхоз обрабатывать ваших дармоедов, что точат лясы с утра до вечера — начальника пожарной охраны, председателя сельпо, заведующего клубом. Бездельничают сутками на глазах у хуторян. А в поле осот и донник душат посевы. А порядки в колхозе — не то, что бригадиры каждую неделю меняются, а даже водовозы и объездчики; по утрам мыкаются посыльные, «загадывают» — зовут выйти в поле. Силенок в колхозе мало, так забирают тягло у единоличников, а те помалкивают, боятся под арест попасть. Распорядителей много, а работать некому. Хлопотливый хозяин раньше в такую пору спал по три-четыре часа в сутки».

— Я палок в колхозный воз не ставлю, скирды соломы не жгу. Неужели помешал? — спросил Назарьев.

— На отшибе вы, как музей старины.

— А может, детишкам захочется поглядеть, как в старину жили, могут ко мне припожаловать.

Говорили, не глядя один другому в глаза.

— Вот это нам и не нужно. Да и чем любоваться у вас? Удочками, сараюшками? Вы вот еще о чем подумайте. Если ваш дом загорится — тушить будем всем миром, если хворь пристанет — опять же лечить будем в хуторской больнице… Невозможно это — жить на отшибе. Не нудно вам в одиночку?

— Было поначалу. Потом — привык. Говорят, люди и к тюрьме привыкают.

— Вас-то никто не неволит. А вот я бы при такой вашей жизни извелся. На миру, говорят, и смерть красна.

— Было бы за что умирать.

Товарищ из парткома полез в полевую сумку, вытащил газету, на столе разложил.

— Статья вот… о вашем брате. И, между прочим, написала ее ваша хуторянка.

Игнат вытянул шею, поглядел на заголовок. «О практике-работы с единоличниками», подпись внизу — Л. Колоскова, депутат районного Совета депутатов трудящихся.

Игнат вскинул брови, покосился на человека в кожанке. Может, что знает про былое Игната и Любавы?.. Нет, не улыбается, не насмешничает.

— «В практике работы многих хуторских и станичных организаций… — читал четко и не торопясь парткомовец. — В отношении единоличников процветает полнейшая обезличка, меряют всех на один аршин… и прямого врага и человека, желающего и способного, преодолевая колебания и ошибки, пойти по колхозному пути…. Вопросы решают огулом. Многие районные, станичные и колхозные руководители неправильно ведут линию в отношении каждого единоличника в отдельности, некоторые делают все, чтобы оттолкнуть единоличников от колхоза…»

Игнат не слушал, ждал, когда замолчит незнакомый и, как показалось Игнату, хитрый и расчетливый человек.

— Пора бы и кончать с единоличным настроением, — сказал руководитель, прощаясь. — Советую. Добра вам хочу. Подумайте хорошенько.

Игнат взялся за дверную скобу и услышал:

— Извините… на днях с колхозного база увели быка. Вы — давний житель хутора, не могли бы предположить, кто мог это сделать?

— Н-не знаю, — глядя в окно ответил Игнат.

«Подкапываются, начинают… — думал Назарьев по дороге домой. — С виду добренький, ласковый. Захотел про мою жизнь прознать. Не угодный я им, как бельмо на глазу. Подъедут вот так ночушкой, скажут: «Одевайся», возьмут под белые руки — и никуда не денешься. Будешь локти кусать, да поздно… А Любава, сволота, будто из-за плетня за мною подглядывает. Ишь как расписалась в газете. Должно, в начальство вылезла.

Может, она и про меня что пишет в той газете, да не стал читать этот человек? Игнату казалось, что и днем и ночью глядят за ним власти, следят за каждым шагом.

В ту же ночь кто-то в колхозное стадо запустил больных оспой овец. Забегали, зашумели в правлении колхоза и на полевых станах.

— На кого же догадку кидают? — спросил Игнат жену.

— На ненадежных, что колхоз невзлюбили.

— Оно и понятно.

— Дознаются.

В хутор припожаловал милиционер из района. Игнат почувствовал, что со стороны Совета и правления колхоза явно накатывается на него что-то угрожающее. Опять начнутся расспросы: где ночевал в ту ночь, что делал… Решил про себя: «Надо уходить».

Проснулся сын Гаврюшка; стоя в кроватке на коленях, протер кулачками глаза, молчаливо поглядел на отца. Заслышал отдаленный гул самолетов, пугливо ссутулился, потянул на себя одеяло. Не глядел он раньше так пугливо, загнанно. Игнат одел сына, открыл дверь на пологие частые ступеньки к кухне.

Да, тот год, который потом называли годом великого перелома, памятным был. Хрустели, ломались старые ограды-городушки, запахивались межи, буровили тракторами землю там, где испокон веку не ходил плуг.

Разметал тот год многих хуторян во все концы страны. Кто-то наведывался в родной хутор каждое лето, обходил старых друзей и знакомых, были и такие, что жили неподалеку, а не приезжали — больно им было глядеть на родные, ставшие чужими подворья. Некоторые уехали и как в воду канули — ни весточки, ни поклона хуторянам. Теперь, может, и прикатят. Приехал же пропавший было Матвей Кулагин. Хозяином пойдет по хутору. Обиды припомнит. Во власть полезет. А какая она будет, власть?