Иван Пузанов - В канун бабьего лета

По проулку протопал паренек, племяш Кулагина. Под мышкою, избочась, остерегаясь липкого меда, держал пчелиные рамки. Мед желтою ниткою стекал ему на штаны. Вот и начали растаскивать колхозные ульи. Либо Кулагину с похмелья захотелось сладкого?

Игнат вдруг от окна отшатнулся — на хромом вороном коне восседал Жора Чуваев. Борода подстрижена, в глазах веселый блеск, на старого покроя френче в два ряда — Георгиевские кресты. Игнат пригляделся: кресты наспех и неровно вырезаны из консервных балок. «Ишь ты, жестяной кавалер, — посмеялся Назарьев и посмурнел. — А ить он могет стрельнуть в любого, в кого ему укажут».

По ступеням тяжело, устало поднималась Пелагея. Вот и начнется разговор. Слезы, всхлипы… Внизу у кухни закричал сын Гаврюшка. Пелагея вернулась.

Встретив на базаре станичника, Игнат скоренько обговорил с ним дело и засобирался в дорогу: вдвоем не так страшно.

— Тяжко будет — накажи с кем-нибудь, — просила Пелагея. — Или пропиши в письме и табаку попроси.

— Зачем мне табак?

— Ежели кто из чужих прочитает, чтоб не догадался.

— Там, может, другим табачком запахнет.

— В дому нынче не выметай, — посоветовала Пелагее мать.

До моста Игната провожал Демочка и, огорченный отъездом брата, тянул:

— Зря ты, братка-а… Куда поедешь, к кому? Поскитаться захотелось? Кого испугался? Скажи.

— Жизнь такая настала, что скоро тени своей полохаться будешь. Ты вот что… если кто из властей спросит, — уехал, мол, Назарьев на Кавказ стариков проведать.

Над бугром, над Белым колодезем висело багровое негреющее солнце. Под мостом постанывала родная Ольховая, жестко шуршал камыш. Издалека, с Высокого брода доносился гул — там артельно ловили рыбу бреднями. Больно было покидать родные края…

Когда-то вот так же на Назарьевском мосту Игнат распрощался с отцом. Этою дорогой увозили хуторян в края неведомые. Эх, играют судьбами, швыряются людьми.

И укатил Игнат в шахтерский поселок. В шахту он лезть побоялся. Слыхал, что кое-кто из молодых неопытных хуторян, жадных до рубля, навеки приискали себе яму-могилу на чужом рудничном кладбище: шахтеров убивало током, заваливало глыбами породы, случалось, обрывались подъемные клети. Ползли страшные слухи о вредительстве на шахтах. Долго ходил Назарьев в «дикарях» — ломал кайлом крепкий дикий камень в карьере на жаре и холоде. Кидал в высокий кузов машины тяжеленные глыбы, пил, запалясь, теплую воду. Ныли руки, боль в суставах не давала покоя ни днем, ни ночью. Ходил Игнат сгорбясь, тяжело, согнув в локтях натруженные руки. Худое лицо обветрело, потемнело, в глазах — гневный блеск. Денег на еду, обувку и одежку не хватало. Запасец денег из отцовского шерстяного чулка уплыл как-то незаметно и скоро. Пообносился. Куда подаваться? Давя в себе страх, пошел на шахту.

Испробовал он под землей всякие профессии. Был крепильщиком — ставил высокие стойки в штреках, запальщиком — взрывал динамитом глыбы породы, гонял по штреку вагонетки. Жил в приземистом шумном бараке с холостяками.

С брезгливостью и содроганием Игнат напяливал на себя замызганные и жесткие шахтерки, пропахшие по́том, пропитанные угольной пылью. Спустившись в скоростной клети, где всякий раз захватывало дух и, казалось, несло в кромешную пропасть, он молча шагал по темному и мокрому штреку, замыкая бригаду сменщиков. За воротник капала ледяная вода. Игнат то и дело вздрагивал, поднимал плечи. Пахло гнилым деревом, застоялой водой. На первых порах болела голова от нехватки воздуха и от того, что пригибаться забывал новичок и бился каскою об верхняк низкого штрека. Как-то, поднимаясь по крутому штреку к стволу, Игнат подцепился за вагонетку. Перегруженная породой, вагонетка сошла с рельсов, забурилась, придавила Назарьеву ногу. Не позвал на помощь, не показался шахтному фельдшеру. Терпел боль. «Скажи кому — симулянтом сочтет, малодушным, слух по шахте пустит. Нет, потерплю. Умирать буду, а к фельдшеру не пойду», — решил Игнат, туго обматывая посиневшую ступню тряпками.

В другой раз, как бы глядя на себя со стороны, изумлялся: «Что над казаком поделали, а? Под землю… живьем… Каждой дровеняке-стойке кланяюсь. Боялся коммуний, а угодил… Поглядел бы на меня батя, дед…»

Натерпелся Игнат страху в лаве. Не мог он привыкнуть к тому, что рядом потрескивают ошкуренные стойки. Он бросал обушок, прислушивался, глядел: не ползут ли из лавы рабочие. Казалось, надавит сверху кровля, хрустнут стойки, как спички, навалится каменная глыба и раздавит его, как клопа. До того было тяжко и страшно, что Игнат иной раз жалел в отчаянье: «Уж лучше бы убил меня тот красногвардеец в бою, не мучился бы теперь. Или ударил острый камень в лаве исподтишка, да чтоб доразу, чтоб без страху упал я и не копыхнулся».

Слыхал он про угольные шахты еще с детства. Где-то далеко за Белым колодезем, за высоким бугром есть глубокие шахты-ямы «Ольга» и «Мария» — так, именами любимых дочерей, назвал их хозяин, — со дна этих шахт и вытаскивают на свет божий черные сверкающие глыбы. Отец привозил издалека на подводе щедро оплаченный горючий камень. Носили его ведрами в сарай и прикрывали рогожей. Расходовали только в крещенские морозы, когда уж не обойтись было бурьяном, красноталом и кизяками.

Говорил, бывало, отец, тихо, как о чем-то запретном, что достают уголь из-под земли, волокут его на салазках по темным и узким норам. Игнату казалось, что делают это каторжники, люди, обреченные на смерть за грехи тяжкие перед царем и перед богом. Теперь он сам зло рубал обушком холодно поблескивающий от робкого пламени лампы-шахтерки угольный пласт.

Трудно приживался Назарьев на новом месте. Ему часто казалось, что за ним наглядывают со стороны — как он, чужак, старается в деле? Ждал упреков, понуканий, а может, и насмешек. А над ним никто не подтрунивал, когда он в скоростной клети хватался в темноте за чье-то плечо, или, выбившись из сил, не мог поднять обушка… Никто ни в чем не упрекал и не поторапливал. «Ничего, втянешься», — подбадривали горняки.

Не мог он свыкнуться в первые дни с тем, что рабочие ни перед кем не ломают шапку, не заискивают. Эти дюжие и крепкие ребята — должно, дети шахтеров, — ходят как-то даже особо — вразвалочку, по-хозяйски, не шарахаются начальников, говорят громко, без оглядки. Никто никого не подсиживает, один другого не боится. В магазинах продавцам не кланяются, а требуют, в случае непорядка — выгнать грозятся. Все эти люди пришли в штреки и лавы по доброй воле, никто из них не осужден за провинности. Всяк, кто спускался в шахту, — главный инженер, горный мастер, — был ровен с рабочими и не высказывал превосходства, не козырял тем, что он начальник. Нравился Игнату порядок — никто не отлынивал от дела. Каждый торопился время под землей не проводить зря. Работали слаженно. Один крепил штрек, другой кидал породу в вагонетки, третий бурил, готовя отверстия-бурки для взрыва каменного целика. А если кто вознамеривался схитрить, отсидеться возле девок у насосов, так про это говорили в глаза, не дожидаясь собраний. Хочешь — делай, не хочешь — уходи из бригады. Оказывается, есть люди какого-то другого покроя — живут и не боятся жить на земле. Какие-то особые люди, непохожие на хуторян. Вот такие-то отчаянные и смелые небось и власть спихнули.