Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Благо, нет жен рядом, одернуть некому. И так сидят дружки до сумерек, пока не позовут их хуторяне грузить мешки.

Пронзительный паровозный свисток, рычание грузовиков вдруг безжалостно обрывали сладостные воспоминания. Поднимался неохотно шахтер и брел к шумному бараку.

…Всякий раз трудно засыпал Игнат, за окном чихал паровоз, лязгали буфера вагонов, надсадно стонал гудок. К шахте, гремя порожними вагонами, подкатывал поезд, называли его «козой», а вот когда он тянулся в гору с углем, постанывая и посапывая, его называли почему-то «пчелкой».

Все чаще виделась Игнату во сне станица, раскидистый дуб у Назарьевского моста, Любава… А как-то после нелегкой смены увидал дивный, красивый сон. Стоит он на Красноталовом бугре… Слева — белая, заснеженная Ольховая. На Высоком броду — горбатый пешеходный мостик, похожий на длинную застывшую гусеницу. Огромный хутор, рассеченный надвое укатанной поблескивающей дорогой с убегающими от нее кривыми переулками — будто огромная новогодняя елка, в ветвях которой дрожали яркие огоньки. «Диковинно, — думал Игнат, — ведь такую красивую елку я видел парнишкою в доме начальника высшего начального училища. И не вспоминал будто про нее. Не до елки с игрушками… Эх, не так-то просто забыть, вытравить из души хутор, станицу и все, все…» Две ночи подряд видал во сне резвые табуны коней-неуков. «К чему бы это?» — размышлял Назарьев, оглядывая голые стены комнаты.

А вскоре одно событие ненадолго окрасило сумрачную жизнь Игната, и душу разбередило — проведал Назарьева братишка Демочка.

Шагнул он в комнату тихо, оглядел кровати, узнал по черному, жесткому чубу брата, потянул с него одеяло:

— Братка!

— О, братишка! Демьян? — Игнат глаза протер. — Вот чудо-то… Хе! — сбросил одеяло на спинку кровати.

— Как ты тут? — Демочка топтался, оглядывая углы комнаты.

— Гляди — как.

— Ты настоящий пролетарьят: кровать да тумбочка.

— Шахта, брат, тоже моя. Теперь же так говорят, что всему богатству хозяева — рабочие и крестьяне. Вот гляди, как хозяин живет. — Игнат кивнул на голые стены, потом на голый пыльный двор за окном. Начал одеваться.

— Да, природа — уголь и порода. Похудел ты, братка, похудел. Поклон тебе от Пелагеи. Дала твой адресок. Вот носки и варежки. Сама вязала. От дяди Никиты Казаркина тоже поклон и… — Демочка вытащил из мешка новые черные валенки. — Это он передал.

— Спасибо. Казарочка либо вину свою давнишнюю заглаживает. Ты зачем же к нам?

— За покупками для колхозу. Материи взять.

— Для флагов, что ли? Хе-хе… Митингуете все?..

— Да нет, ясли думаем открывать — простыни надо, одеяла… Я сам напросился, дай, думаю, мотнусь и братку заодно проведаю. Да и на мир поглядеть хочется.

Игнат сидя надевал на свое костлявое, крупное тело белую отглаженную рубаху. Демочка глядел на его изменившееся лицо. Впалые щеки, большие глаза с подкрашенными въевшейся угольной пылью ресницами, взлохмаченные волосы делали лицо Игната несколько чужим.

— Хорошего в этом мире мало.

— Страшно в шахте?

— Да нет… Душновато. Как в летнюю пору перед дожжиком. Чего ж это мы… в магазин надо. — Игнат поднялся.

На столе разложили привезенные Демочкой закуски: высокий белый хлеб, комки пахучего свежесколоченного масла, разломили курицу, нарезали сала.

— А ты вроде как поправился и вырос, — заметил Игнат.

— Я теперь каждый день досыта ем. — Демочка вытащил румяные пирожки с капустой. — Это моя жена испекла.

Игнат взял один, обглядел, потом откусил.

— Вот как… Молодец. Такие же и Пелагея стряпает. Давно домашнего не пробовал.

Разламывали высокую поджаристую буханку. Игнат понюхал кусочек, улыбнулся: пахучий хлеб… с родной землицы. Спросил:

— Все такой хлеб едят или через одного?

— Колхозники — все. Наелись. А хлеба у нас в это лето было много. По четырнадцать центнеров взяли. Старики говорят, что в урожайном тысяча девятьсот девятом году не брали по стольку. Жизня налаживается. Хорошо всем заплатили — по восемь килограммов.

Налили в стаканы, выпили.

— Ну, какие новости?

— Два новых трактора МТС получил. Распахали лысый бугор за рекой. Хотим засеять, может, что и уродится. Мост ваш отремонтировали. Теперь сто лет стоять будет.

— Никто не помер, не родился?

— Матвей Кулагин пропал.

— Как же? На речке?..

— История вышла. Поскандалил Матвей с бабою, она ему есть не дает. Что ему делать? Налыгал ночью пару быков на колхозном базу и погнал по бездорожью напрямки в рабочий поселок на базар. Узнал про это председатель Василий.

— Это какой?

— Новый у нас. Чепурного прогнали. Догнал он Кулагина в Сухой балке, ну и схватились. Дрались, должно, долго — быки сами пришли на колхозный баз, а уж к утру председатель показался, изодранный и с подбитым глазом. Председатель вернулся, а Кулагин, должно, убоялся. А перед этим случаем в праздник надел на корову седло, посадил племяша в седло и провел корову мимо Совета. Вот, мол, глядите, как стало ездить советское казачество. А на крыльце новый председатель высказывался.

— Ничего, может, на чужбине Кулагин работать научится. А Пелагея в лугу или в степи?

— В огородной она бригаде. Да, Любава была… — И осекся Демочка, видя, что нахмурился брат. — Ничего, живем… Хватает хлопот. Я себе велосипед купил.

Когда выпили по второй, Игнат, глядя в стол, спросил:

— Ты начал было… про Любаву-то…

— Ага! Была. Речь говорила, что учителя должны знать, что сеет их колхоз, чтоб, значит, детей к делу хлеборобскому приучать. А вчера, чудно, — Демочка покрутил головой, — была она в поле. Вот наш тракторист перед обедом открыл краник в тракторе и моет бензином руки. А Любава выхватила из своей сумки пятерку и сует ему. Тракторист глядит на нее, удивляется: зачем, дескать? За какие заслуги? Она и говорит: «Вытрите руки».

— Это к чему же? — Игнат нахмурился.

— Деньги, дескать, на землю выплескивает — ничего, можно, а вот пятерку измять — нельзя, жалко: денежка.

— Ишь ты-ы… да-а…

— Собранье по этому вопросу было. Так вот. А я, братка, на курсы собираюсь. Трактор буду изучать.

— Это не помешает. Я думал, в агрономы пойдешь: травку любил и понимал; или в ветеринары — за скотинкой глядел, пообвык в степи. Ну, тебе виднее.

— Я уж пробовал на автомашине, — похвалился братишка. — Интересно. Машина из железяк сколочена, а катится. — Демочка зарозовел. Заметно было его нетерпение рассказать о новостях. Расстегнул ворот рубахи. — Да вот на повороте на днях подавил своих утят. Думал, чужих, поглядел — наша мета: красные тряпочки на лапках.

— Чего ж… учись. Да потом не дави… своих. Понял?

— А директором на курсах Митрий Каретников. Встретились.

— Вот как!

— Признал меня Митрий. Смеялся.