Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Дома Игнат ощупал починенное крыльцо, потоптался у недавно посаженных цветов — и растрогался до слез. «Неужели постарел я, — подумал Назарьев, — ослаб? Или жизнь такая душу вымотала». В зеркале он увидел свей усталые, постаревшие глаза, пухлые губы в полудугах морщин; плечи его опустились, пиджак висит на них как на колу. Отвернулся от зеркала.

В доме пахло, как и прежде, сухим сеном да едва уловимым запахом хмеля. Как и бывало, Пелагея обстирала, выкупала Игната. А он исподволь, как бы впервые, оглядывал ее и поражался долготерпению и редкой слепой преданности. «Истосковалась. Одна-одинешенька», — впервые за много лет пожалел Назарьев жену. Все такой же у нее черный тяжелый куль на затылке, а взгляд не робкий и виноватый, как в первые месяцы замужества. Она проворно скакала по ступенькам, хлопала крышкой погреба, валила на стол любимые мужем пирожки с картошкой, соленую капусту, вяленую рыбу да все, не умолкая, новости рассказывала:

— А у нас властя поменялися. Председателя колхозного того уж нету. Расскандалился с нашими. Собрание было. Высказывались, мол, своего давайте, не нужно чужака. Да и мало он в нашем хозяйстве смыслил.

— Чего уж… Дурак такой, что от земли не подымешь. — Доуточнил муж. — И гуляка добрый. Кто ж теперь колхозным председателем?

— Добрый человек. Из нашенских. Василием звать. Василием Игнатьичем. А жил в детдоме.

— Тоже не подарок.

— К людям он с душою. А подарки сделал сразу, как заступил, всем старикам, что колхоз сколачивали. Могучий такой человек, — простодушно и торопливо похваливала Пелагея. — Прошлой осенью получили мы на трудодень по восемь кило пшеницы и по пять рублей.

— Хорошо. А дальше — как? Поначалу везде задабривают.

— Председатель Совета — Ермачок.

— Ну-у? Что ж, этот на своем месте.

— На днях дед Мигулин возвернулся, за границами был. А по нем уж поминки справили. Весь хутор поглядеть на него сбегся.

— Батя ничего не присылал?

— Ни весточки. Были в гостях наши хуторяне, — тоже убегали в ту пору, — сказали, прижились отец и мать в теплом краю — в Нальчике, кой-кто в этой… да вот где ни жарко, ни холодно… в этой… в Прохладной… А я нынче веяла за хутором возле амбаров, да прибегла поросенку отрубей кинуть. Сказала Феклуне, что ты приехал. — И, смело поглядев в глаза, с легкой издевкою спросила: — Насовсем ты или как? Может, опять начнешь сапоги наяснивать?

— Не знаю как… Поглядим… — неопределенно ответил муж, по тону жены удивился: раньше себе такого не позволяла.

— Да чего уж мыкаться. Жизня налаживается.

Пелагея поставила на стол бутылку вина.

— Садись, — пригласил Игнат. Впервые он сказал ей так, впервые налил ей рюмку, как равной за столом.

— Погоди, — Пелагея метнулась в другую комнату и вышла в новом голубом платье. Прошлась, оглядывая себя, похвалилась: — Это я сама сшила. Не угадал матерьял-то? Ты же с Демочкой с шахты прислал. Подарок твой.

— А-а… — протянул Игнат и живо представил расставанье с братишкой в шахтерском поселке и свое упоминание о жене и гостинце.

— Демочка курсы закончил. Бригадир теперь.

После обеда Игнат, заложив руки в карманы, враскачку прошелся по комнатам, глянув в окна, погладил чистые свежие листочки цветов. Тихо на хуторе, зелено, свежо. На маленьком столике увидел Игнат лобастый цокающий будильник. Рядом — зубная щетка и белый порошок в картонной коробочке, шпильки, гребешки. На стене висели счеты.

— Это ты считаешь? — спросил, не поглядев на жопу.

— Да приходится.

Темнело. Игнат взглянул на проулок. Стайками, не торопясь, шли нарядные хуторянки к Красноталовому бугру встречать стадо коров. Как знакомо это с детства раннего. Вечереет… Как на праздник наряжаются молодые бабы — ведь через всю станицу Николаевскую пойдут. Раньше Игнат, возможно, и не заметил бы их, а теперь… теперь долго глядел им вслед и радовался за них, за хозяек, и за себя тоже, что он видит их, знает, живет с ними на одном хуторе.

Вечером Пелагея зажгла лампу, уселась за стол, начала медленно водить карандашом по бумаге. Потом попросила:

— Ты бы помог мне… — На счетах костяшками стукнула. — Гектар намного больше десятины? Я все по старинке считаю.

Игнат наморщил лоб, припоминая, потом сказал:

— Я не собираюсь считать чужие ланы земли.

— Не чужие они… наши.

«Вот породушка, — незлобно подумал Игнат. — Все в начальство лезут».

Подъехал на подводе тесть. Взошел по ступеням, Игната увидал, остановился на пороге.

— Гм… Вернулся? Видать, не про нас края чужие? — Тесть дал дочери книжку по арифметике, заметив: — Учительница передала. — И к Игнату: — Здорово. — Руки не протянул.

Неловко помолчали.

— Я… я уж хотел было к тебе за углем для школы. Свой, думаю, там, не обидит.

— Надо было раньше приезжать, — холодно сказал Игнат, глядя в окно.

— Эх, бывает, мотается человек по белу свету, а под старость на родину является. Для одного родина — горы, для другого — леса, а для нас — степь наша, бугры да косогоры.

Топтался, вздыхал Колосков, — должно быть, хотел о чем-то порасспросить зятя, но, видя его нерасположение к разговору, не прощаясь, шагнул за порог.

На другой день Пелагея была на лугу, а когда смеркалось, услышал, как их луговая бригада катила по садовой дороге с песнями. Прислушался к одной, старинной и позабытой: «Как у батеньки жила, горя я не знала…» Чей-то высокий чистый голос красиво и грустно вел первым. Подъехали ближе, и Игнат узнал голос Пелагеи. Не знал и не ведал в ней такого дара.

Походил Игнат, отдыхая, по своему двору, заглянул в сарайчик — в нем рядком лежали нарубленные дрова, накрытый мешковиною уголь. В кладовой — мешки с зерном и мукой, связки луку, сноп укропа.

Игнат поднимался рано, вместе с женою. Слонялся по саду, потом начал показываться к Совету, правлению, заговаривать с хуторянами: душно становилось одному на ухоженной и обгороженной высокими тополями усадьбе. Наведался на колхозный баз, но будто мимоходом, увидев вдруг знакомого. С ним здоровались, интересовались, не отвык ли он от хутора. Не забыл ли хлеборобского дела.

Отвечал Игнат с усмешкою. Мол, жил на земле недолго, а жизни понюхал всякой — и строил, и взрывал, и лопатою кидал, трудился на земле и под землею. Осталось побывать под водою и в небесах.

— В небеса тебе рановато — грешен, — весело проговорил Казарочка.

Игнату показалось, что намекнул хромой на его давнишние загулы.

Его никто не попрекал за прошлое — то ли прижеливали, то ли приглядывались: кто ты теперь, зачем пришел, с каким сердцем?

Демочка обрадовался, когда увидал брата на колхозном базу. Долго тряс Игнатову руку, хвалился:

— Вот, погляди, жатки новые… На днях получили. Комбайн ждем.