Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Смеялся? — Игнат посмурнел. — Это отчего же?

— Да он так… игрища припомнил… Как мы его чучелом пугали, на ходулях шастали.

Шахтер долго и молча глядел в окно.

«Опять про него… осточертело…» Игнат налил в стаканы, сказал глухо:

— Ну, они в кровь бились за то, чтоб должности захватить. Эх, погляжу я, и обидно мне становится: неровно радости и беды на народ поделены. Как говорил дядя Аким, одни скачут, а другие плачут.

— Верно, читал я на днях в газетах — так в Германии бастуют: безработица. В Англии четверть населения голодает.

«Ишь куда хватает, — подивился Игнат. — Грамоте обучился пастушонок. Вот так, и при деле вроде. Это я как квартирант у этой жизни».

— Ехал бы ты домой, братка. Зачем тебе хрип под землею гнуть? А какие люди тут? Небось со всей земли?

— Всяких я повидал — и татар и калмыков. Один аж из Молдавии прикатил. Ем с ним за одним столом. И — ничего. Люди — добрые. За прошлое в глаза не ширяют, работал бы хорошо. Как-то без денег я оказался, а калмычонок заприметил — в столовую не хожу. Родным деньги не послал, а мне взаймы дал. От кого не ждал, тот и подмогнул, уважил. Ежели кому надо обнову купить — гуртом идем, выбираем, советуемся. Если кому гостинец — посылку пришлют — все едим. Я-то поначалу все один, один. Ребята коситься начали. Не годится, мол, так, рабочий класс — дружный. Ничего, не ругаемся, не деремся.

Посовестился Игнат рассказать, как он вышел однажды в ночную смену, а в карманах штанов оставил купленный по дороге кусок домашней колбасы. Выехал утром из лавы, снял шахтерки, помылся, а штаны-то его крысы проели так, что целыми лишь штанины остались. Дневать бы Игнату в бане на голой лавке, а вот молдаванин мотнулся в общежитие, принес новехонькие штаны. Выручил. Так ведь не взял их обратно. «Носи, говорит, это подарок донскому хлеборобу от молдавского крестьянина».

— Я адрес не знал, а то бы посылочку… — потупя взгляд, проговорил Демочка.

— Не надо, не голодный я.

— Рыбки вяленой… Ребят угостишь.

— Читал я в газете про наш район, да толком не понял, что с нашими хуторскими ребятами случилось?

— А-а… Дело такое. Поехали наши хуторские артисты выступать туда, в глушь, где паровозного гуду пока не слыхали. Ну, постановку сделали, ночевать остались: ехать в ночь далеко. Сын вдовы Конопихиной Никитка пошел провожать девку — секретаря комсомольской ячейки. Шутковал с нею, потом руку за пазуху запустил, а там — крест в ладошку. Утром Никитка ребятам рассказал, а те — к секретарю партийному. Девка испугалась и, чтобы оправдаться, шум подняла — мол, дубовской парень хотел меня вчера сильничать. Не удалось, а теперь поклеп возвел. Приезжал потом человек из редакции.

— Пошумели.

— Было малость. Дознались, что она за птица, секретарь комсомольский.

— Про меня тоже недавно в шахтерской газетке писали.

— Ну? — Демочка подался вперед, рот открыл.

— Хвалили. Передовиком назвали. Чудно.

— Соскучился по дому-то?

— Да, хотелось бы, но погожу…

Демочка высыпал из кошелки каленые подсолнечные семечки. Игнат улыбнулся, сгрыз с десяток и ощутил с детства знакомый приятный вкус душистых семечек. Мелочь вроде — семечки, а вот и они о давнишнем напоминают — об игрищах, провожаниях… Вечера не проходило без семечек.

Соскучился Игнат, конечно, и по степи, и по Ольховой, и по утреннему петушиному крику, да вот не хотелось вдруг сознаться в тоске своей, не хотелось расстраивать себя на глазах у братишки.

Сдерживал Игната и расчет: деньжонок надо бы заработать, чтоб как можно дольше ни перед кем не ломать шапку.

Провожал братишку угрюмо, просил передавать поклоны.

— Пелагее гостинец бы какой… — начал было Назарьев. — Да чего ей с шахты… Угля ить в карман не сунешь. Поклоны передавай…

Демочка взял с тумбочки поблескивающий черный кусок угля, повертел в руках. Взглянув вопросительно на брата, завернул кусок угля в носовой платок.

— В школу передам, — пояснил Демочка.

Расстались за поселком.

«Не такой Демочка, — размышлял Игнат. — Раньше был ласковей, а теперь… Похвалиться хочется и как бы побаивается про свои дела рассказывать. Он — уживется. И то хорошо, что из нужды вылез».

Однажды вошел Игнат в нарядную и застыл на месте — на стене висел большой портрет Любавы. Откуда? Как? Шагнул ближе. Шею вытянул. Прочел подпись кандидата в депутаты — не сошлись ни имя, ни фамилия. Но как похожи глаза и прическа. Бывает же такое сходство! Потом этот портрет, но уже в соседстве с мужчиной, висел на дверях столовой и барака. И всякий раз приостанавливался, вглядывался в знакомые глаза незнакомой женщины.

Ни шатко ни валко ковыляли дни, не принося ни радости, ни огорчения. Иногда дней этих Игнату видеть не приходилось вовсе: ехал в шахту ранним утром, поднимался на-гора вечером.

Вышагивал утомленный по шахтному двору. Над головою, на столбах покачивались электрические лампочки. Ходили тени. Игнату иногда казалось, что из-под ног его уходит земля. Останавливался, по сторонам глядел.

Впервые в жизни Назарьев получал у маленького окошка кассы толстые пачки денег. Наравне со всеми в бригаде выдавали и премиальные в дни повышенной добычи. Но он не пил, не толкался у ларька, что называли в поселке «Мутным глазом». Не засиживался по вечерам на зеленой полянке-ресторане «Сквозняк», куда сбегались новички с хуторов поплакаться на судьбу, былое вспомянуть.

«Нет, вся жизнь так тянуться не может, — протестовал Игнат в душе. — Колготиться в бараке, хлебать баланду в столовой… А что делать?»

Накануне выборов на шахте задержали зарплату. Забегали рабочие, что с копейки жили, по поселку пополз нехороший говорок. Подвернулся Игнату Михей — новенький, уроженец соседней станицы — высокий, худой, черный, будто после смены миновал баню.

— Я давно примечаю — свой ты, нашенский. Сердце не обмануло, — радовался Михей. Бутылку водки принес, закуску сытную — консервы, копченое мясо. Выпили. Разговорились. Былое вспомнили. Как пахали на своей земле, гоняли табуны, учились в детстве скакать верхом. Приглянулся Игнату новый знакомый — ровесник, земляк, без опаски поносит рудничное начальство.

— Вот времечко было, э-эх… — вздыхая, вспоминал Михей. — Золотое. А теперь? Кто мы и что мы? Погляди кругом, кто над нами? Кто властвует? Нет, надо подниматься! Нельзя так дальше!

Увидел и почувствовал Игнат в Михее своего, близкого человека. Принес он из станицы запах родной земли и растревожил душу.

Подбоченясь, склонив голову, Михей издевался:

— Говорят, что нынче мы — хозяева. Брехня. Ну, какие мы хозяева, если сидим без гроша? Нет, правдишный хозяин этого бы не допустил. Нача-альство! Нас под землю спровадили, а сами гуляют, ушицу на речке заваривают. Видал своими глазами. Вот они, порядочки новые.