Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Было б чего косить.

— Будет. Я ить, братка, хотел с курсов убечь.

— Не приглянулось?

— По дому соскучился, а потом, с деньжонками не густо было. Пошел я как-то в столовку, гляжу, вваливаются транзитные шоферы, вытаскивают из карманов червонцы, едят, что хотят, денежку не считают. И мне в шоферы захотелось. Захворал я от думок, бес помутил душу. А потом отошло.

— Покормили хорошо?

— Письмо прислали из МТС, просили достать детали для трактора. И подумал я, люди-то надеются, поджидают. А было навострился дать тягу. Так вот. Ты чего делаешь?

— Хожу. Гляжу.

— Ну и как?

— Ничего.

Игнат ходил, глядел и молчал. Вот она перед ним, новая большая артель, своя у нее жизнь, свой новый устав.

— Ты бы подмогнул, братка, моей бригаде.

— На машине я ездить не умею, не ученый.

— Покос скоро. Вот ты, где нельзя взять травокоской, скосил бы возле кустов, в балочках.

— Можно. А чем платить будешь?

— Трудоднями. Как и всем.

— Ладно. Обкошу.

Пришла весточка от отца. Писал батя чернильным карандашом, трудно выводя буквы. На судьбу жаловался, на хворость жены и свое недомогание. «Может, даст бог, и настанет час, приедем мы на родную сторонку». Просил сына купить не менее пятидесяти деревянных ложек — вернется отец умирать на родную сторонку, так чтобы было чем есть (железными не положено по вере старой) за поминальным столом, проводив в последний путь раба божьего Гаврилу Назарьева. «Как ты, сынок, жив-здоров? На днях видал плохой сон. Пропиши. Ждать буду. Кланяйся…» Отец перечислял тех многих станичников, каких уж не было в живых.

Как что-то очень далекое, вспоминалась молодость и все то светлое и милое, что было с той молодостью связано.

А вскоре порвалась та тонкая ниточка, что едва заметно соединяла Игната с давним прошлым, — послал он отцу деньги на дорогу, да, видать, деньги те на поминки спонадобились. Пришло вначале известке о смерти матери, а потом и отца. «Отмучился батя, отплакалась навеки мать, — горевал сын. — Не дождались перемен. Похоронили чужие люди. И весточки никто не прислал».

…Глядел Назарьев на поля, на молодые веселые лесополосы, любовался ими. «Да, коллективная земля, — он хмурился от чужого непривычного слова. — Всяк хозяин. Закатится какой бродяжка, окошуется в хуторе — тоже хозяин. Теперь уж, по всему видать, старинушка не вернется. И везде один порядок».

Он приглядывался к людям: как они меж собою — не ругаются, не дерутся, припомнив старые обиды? Живут и о былом не жалеют… суетятся, как муравьи. Затеялись строить детсад и школу. Памятник погибшим красногвардейцам поставили. Чтут. В праздники все поголовно выходят за хутор поглядеть на скачки, потом гуляют. Песни — в каждом дворе. Песни-то все те же, старинные, а жизнь — другая. Поравнялись все — иногородние и казаки, и ничего — уживаются. Как и на шахте. Вышел он на берег Ольховой поглядеть на половодье. За рекою зазеленел молодой колхозный сад, луг. Вспаханные осенью клины зяби зачернели, напившись досыта талой воды. «А все-таки хорошо у нас, вольготно, просторно, дышится-то как!..» Игнат жадно, полной грудью вдыхал чистый, пахнущий ароматом разбухающих в саду почек воздух.

Оттаивала, мягчела и успокаивалась душа Игната, отмывалась въевшаяся в ладони угольная пыль, и недавнее житье-бытье в шахтерском поселке заволакивалось мутной пеленою.

Но, случалось, напоминали о нем — ощутимо, до боли в груди.

Не забыл Игната шахтерский приятель Михей. Ввалился он к Назарьеву исхудалый, обтрепанный и еще больше почерневший в лице.

— Здорово, станишник! Переночевать пустишь? — прохрипел гость.

— Михей? Откуда?

— Долгая, брат, песня. — Михей сбросил с плеч затасканную фуфайку.

Пелагея украдкою, зверьком поглядывала на незнакомого. За ужином гость обсказал, как вербовался на Север, как чуть не околел в лесу в морозы.

— Сбег я. Нету моей моготы лес ворочать. Я хватанул этой доли, нехай другие спробуют, кому захочется. — Михей потирал обмороженные в темных пятнах щеки. — Откушал я и городской жизни. Ох, вспомнить страшно. Попал в банду. Накормили, обули и одели, а потом показали квартиру и говорят: «Нынче ночью… того… Скачок сделать надо». Обокрасть, стало быть. И пригрозили. Ну, а кому в тюрьме сидеть хочется? Ходил я, ходил по городу, не заметил, как на станцию пришел. Поезд там отправлялся товарный. Сиганул я в него, зарылся в уголь… — Михей жадно ел горячую пышку с салом. Взглянул на хмурого Игната, начал клясться: — Я — честный. Я… Воровать? Нет! Ни в жисть!

Выпил, закусил сытно. Отогрелся гость. Облокотись на стол, поглядывая на дверь, начал выспрашивать.

— Не трогали за то, что на шахте мы пошумели? Не допрашивали?

— Никого не было.

— А может, они со стороны глядят, ждут, когда брыкнешься? Им лишь бы зацепиться за что. На Севере забрали одного дружка тихонько так, спокойно. А за что? Ругнулся, что заплатили мало, справляться в бухгалтерию пошел.

— Ну, за это не должны…

— Им не докажешь. Они — хозяева теперь, а не мы.

Незаметно, говоря о шахте, перешли на воспоминания о старине.

— Помнишь, как раньше-то?.. На гривенник возьмешь у хозяина столько, что и не унесешь. А хозяин-то — за то, что купил у него, — чайком угостит. Какое обхожденье было. Что и говорить, умели раньше торговать, покупателя привечать. — Михей хмелел, глаза его становились влажными, голос вздрагивал. — Легче мне с тобою. Вот поговорю — и вроде как воды родниковой напьюсь, — признавался гость. — Не с кем мне в родном хуторе словом перекинуться. Выпью и сам с собою разговариваю. А иной раз привидятся въяве покойные отец с матерью. Мне страшно становится. И никуда от них деться не могу. Нехорошо глядят они, а молчат. Я в погреб — и они со мною. С тобою так, не было?

— Сны вижу всякие, а виденьев таких вот не бывало.

Отрадно было вспоминать былую жизнь за столам, за рюмкою, но потом, выпроводив гостя, два-три дня Игнат молчал расстроенный, глядя на всех исподлобья.

— Ты, братка, хвораешь? — лукаво спрашивал Демочка: теперь его, бригадира, называли Демьяном Савельичем.

— На душе черно.

— Поедем в поле, проветримся. — Игнат, хмурый, сосредоточенный, покорно садился в двуколку, и они мчались куда глаза глядят, а Демочка говорил, говорил, хвалясь посевами, молодыми лесополосами:

— Погляди, братка, какой подсолнушек. Красота!

— Что я сроду не видал подсолнухов, что ли…

— Видать-то видал… Эх, не сажал ты, потому и радости нет. Это как дети: не родил, не нянчил — и не жалко.

Игнат не смог смолчать. Ввернул едкое:

— Ты растишь, а есть будут другие. Хлебоедов в колхозе хватает. Всяких заведующих амбарами, секретарей, объездчиков, завхозов да пожарников.

— Они тоже нужны.

Перед выборами в местные Советы приехал Михей. Не замечая Пелагеи, ее недобрых взглядов, начал с порога: