Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Казарочка захмелел, в рассуждения кинулся:

— Обгляделся я в этой жизни и скажу по правде — понравилась она мне. По душе пришлась. — Щеки его лоснились. — Дали бы мне теперь сто десятин земли и тягло самоновейшее — не взял бы. Нет. — Он рукой махнул так, будто от кого отпихивался.

— Ну?

— А мы и не дадим. Ты рот не разевай.

— Я к примеру сказал… Ей-богу, не взял бы, — клялся Казарочка, вытирая рот рукавом. — Хвалиться не буду, а поработать люблю, умею. На своем клочке земли управлялся. А как бы теперь? С машиной? Горючее — надо, ремонт — надо. Да что и говорить. При таком богатстве с голоду бы сдох. А теперь как? Один — пашет, другой — травку косит, третий — ремонт делает, четвертый… И все — в один котел. Каждый, в чем силен, удаль свою показать может. Вот в чем премудрость и выгода.

«Да ты ее, землю-то, и не имел и вкуса ее не понимаешь, — хотел одернуть Игнат Казарочку. — Не терял ничего, тебе и не жалко. Знаешь, что теперь уже и не будет старого порядка. И мелешь языком попусту черт те што. Все лодыри так рассуждают. В колхозе так им легче за работящими спинами огинаться».

— Верно, — поддакнула Фекла. — Это вот казаку и то страшновато, а как вдове при единоличестве? Иди, кланяйся хозяину — вспаши, ради Христа, скоси… А уж я, — Фекла дважды поклонилась на углы комнаты. — Я буду горбить на твоем огороде и сопливых твоих детей обмывать-обстирывать.

— Тебе, такой, я бы за так вспахал. — Казарочка ухмыльнулся, потянулся к Фекле, ущипнул за бок.

— Сиди, куда тебе женихаться… — Председатель поднял руку, притихли гости.

— Давайте выпьем за человека, — тихо попросил Василий.

— За какого?

— За доброго и честного человека на земле. Их много и среди наших хуторян.

Казарочка несколько раз пытался запеть песню, но у него не получалось. Пока он настраивался и тянул «а-а, ой-да», кто-нибудь да забивал его разговором.

— Председатель, мельницу пора переводить на электротягу…

— Овощехранилище перво-наперво…

— Хватит вам в такой-то вечер про мельницы…

— Песню бы… — попросил председатель и, не дожидаясь согласия, негромко загудел в нос, нащупывая тональность, потом запел:

Подхватили песню Казарочка, Демьян Савельич.

Эту веселую песню любил, бывало, дед Игната. Память выхватывала из прошлого близкие сердцу, казалось бы незаметные, события: отец и гости в саду… песни, песни… соседские ребятишки висят на плетнях, раскрыв рты — уж очень слаженно поют гости… жениховские годы Игната, идут ватагою за лазоревыми цветами… завистливые взгляды девчат… скачки за станицею у кургана… ярмарки… А потом… Игнат чубом тряхнул, как бы освобождаясь от воспоминаний. Оглядел хуторян. Да, уж забыл Назарьев, когда он был в такой компании, когда были у него гости. Всякое у него бывало застолье — и бездумно-веселое, и сладко-тревожное, и отчаянно-горькое, и до боли в груди прощальное, а это не было похоже ни на одно из тех. Игнату было легко в этот вечер — не томило душу предстоящее расставанье, не давило на плечи недавно свалившееся горе. И гости собрались за стол вольно. Демочка, будто дирижер огромного хора, увлеченно размахивал руками, председатель был точен и строг в песне. Казарочка, казалось, любовался поющими — он улыбался, растроганный и счастливый. Песня стихла, и за столом зарокотал непринужденный разговор.

— Ты, Казарочка, давай к нам в бригаду. Нечего тебе силосные башни караулить.

— Скоро приду.

— Ты как тот жучок бескрылый, что ждет, когда дунет теплый ветерок и подкинет на новое место.

— Выпьем?

— Погоди, дай поесть.

— Пей, ее, проклятую, не жевать.

— У кого ума много, тому пить не грешно и не страшно.

— То-то, ты себе по полрюмки наливаешь. Понятно…

Тесть сидел на подоконнике, курил. Он набирал в рот дым, раздувал щеки, выпускал дым клубком и из-под синего облачка поглядывал на гостей. Председатель, разомлев, улыбался довольный, встретясь со взглядом Назарьева, к нему подсел. Начал исподволь:

— Почаще бы таких вечеров, а?

— Выпивать надоест. Пробовал я. По молодости.

— Зато будет кому наследство наше передавать. А башенки-то силосные получились. Стоят, красавицы. Спасибо вам. За мной магарыч.

— Я не за магарыч.

— Хотел вот о чем попросить… — Председатель придвинулся ближе, наклонился к Игнату. — Мечта есть — конеферму построить.

— Где же? — вырвалось у Игната.

— Возле Белого колодезя. Знаете?

— Вот как… хм… Знаю. — Игнат голову опустил. — Отец мой… да, переворачивается дело…

— А что отец?

— Да ничего, так я… Вспомянулось. Бывал там часто. Место пригожее. Затишек от ветров…

— И выгон просторный. Есть где жеребятам взбрыкнуть. И вода рядом. Пошли бы вы строить, Игнат Гаврилыч, — уже посоветовал Василий, — и я был бы за участок спокоен.

— Скачки хотите наладить?

— Ну, это не помешает. А больше для дела. Для хомута, свои чтобы кони, не покупать.

В последний месяц уж очень нудно стало Игнату в доме, что хоть бери разваливай сарайчики, а потом опять складывай. Но не хотелось на люди вылезать. Пройти мимо хуторской толпы — одно дело, а вот вместе со всеми, в одной упряжке… Не избежать косых взглядов, упреков, а то и насмешек. Недавно встретился Назарьеву станичный кузнец, вроде бы шутя издалека крикнул: «Здорово, контрик!» И попробуй ему прекословить, огрызаться — закипит в злобе, в драку полезет, припомнит всех своих погибших родичей, будто Игнат виноват в их смерти.

«Неужели так будет до скончания жизни? — едва сдерживая злость, подумал тогда Игнат. — А если — в другой хутор?.. Далеко на чужбину — и боязно и хлопотливо, а в соседних хуторах всяк Назарьева знает». А поработать бы… Дело председатель говорит, будто думы его угадывает. Истомился, поразмяться хочется, в заботе забыться бы. Да где-нибудь на отшибе, в сторонке, да с человеком таким, чтоб боль его понимал, не ширял в глаза прошлым. А на станах теперь всякие лекции читают, обучать неграмотных взялись, начальство районное наезжает.

Председатель ждал.

— Ну, а там много людей колготиться будет?

— Бригада маленькая. Особая, можно сказать. Социалисты.

— Ну, если я сожгу эту ферму, бомбу подложу? — Игнат прищурился, сдерживая улыбку. — Назарьев я.

— Знаю. Свой дом ведь не поджигаешь?

— Как сказать… Озлюсь, одурею… Схожу, что ж… — пообещал Назарьев и хлопнул себя по колену. — Может, и сгожусь.

Во дворе, провожая гостей, Игнат попросил Демочку:

— Ну, брат, давай-ка затянем нашенскую «Из-за лесу-лесу копий и мечей, едет сотня казаков-лихачей…» Ну? Ты же знаешь ее…

— Братка, не надо.

— Боишься. А? От казачьих песен отрекся, а?