Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— А чего бояться? В твоем доме теперь покой нужен. А про лихачей хоть завтра споем.

Долго не мог уснуть Назарьев и от выпитого, и от вскриков сына, и от того, что согласился на люди выйти — в колхоз. В колхоз… Вот когда пора пришла. Как же это? Вот уж об этом не думалось. А куда в такие годы подаваться? Помочь-то чего ж, можно. Люди кругом свои. Да и не воровать ведь пойдет.

В раскрытое окно долетела шуточная песня:

Узнал Игнат голос Демочки и молодого тракториста с окрайки хутора. «Провожаются дружки», — с легкой завистью подумал Назарьев.

Как-то на неделе утром Игнат взглянул на себя в зеркало — лицо его темное, жесткое, волос всклокочен, а в чубе что-то белесое застряло: перо из пуховой подушки или перины запуталось. Взял гребенку, начал вычесывать. Перо белело. Игнат вытянул шею, задышал на зеркало. Пригляделся, замер на мгновенье — не перо это было, а густой клочок седых волос.

Былые офицерские и войсковые земли, богатые поля, усадьбы помещиков и кулаков, просторные выгоны коннозаводчиков навечно перешли во владения трудового казачества. На земле донской уже насчитывалось около двух тысяч колхозов.

От ранней зари до позднего вечера трудились дубовчане на земле своей артели. В лугу по узким бороздам струилась меж грядок речная вода, по полям черными жуками ползли тракторы, оставляя за собою полосы вспаханной земли. На станах дымили кухни, гремели триера и веялки. По укатанным до блеска дорогам мчались подводы и автомашины.

Прихорашивался, молодел хутор Дубовой. Председатель Совета Ермачок каждое утро наведывался в правление колхоза, выколачивал у Василия Гребенникова тягло. Ермачок решил преобразить хутор. Под его доглядом комсомольцы и старшие школьники чистили и ремонтировали колодцы, ровняли дороги, засыпали землей овражки, корчевали колючий терновник, освобождая место под огороды. Чуваев Жора, глядя на занятых комсомольцев, напрашивался помогать. Он отчаянно месил ногами липкую глину и обмазывал облупленные стены школы, красил крышу.

За годы жизни своей Назарьев не видал такой вот страстной охотки всех хуторян от мала до велика. Будто все они долгие годы сидели сиднем, истосковались по делу и теперь вот, изголодавшиеся, накинулись на лопаты и вилы, ухватились за чапиги плугов. И ведь никто не стоит над ними с кнутом, не грозит выговором.

Поначалу это забавляло и радовало Назарьева: пионеры порубили колючки у стен и плетней, подмели мусор на проулке, оравой вкатились к престарелому соседу и за один час выпололи широченный огород. Потом это поголовное хуторское воодушевление стало его злить: бороздят землю хуторяне, торопясь в жару косят хлеб, лихо стукотят мимо на подводах и без него, без Назарьева обходятся.

…Если Игнат сам не выходил на люди, его старался выпихнуть Демочка. То он уговаривал брата сходить на рыбалку с артелью, что гребет сазанов со дна Ольховой мешками. То узнавал вдруг о поломках на мельнице и просил Игната заглянуть в машинное отделение. Игнат долго отказывался, потом соглашался.

На другой вечер после празднования рождения сына подъехал Демочка на двуколке и, не слезая с нее, заговорил с проулка:

— Братка, дело к тебе…

— Ну, чего там? — Игнат приналег на высокий забор.

— Приходи через час в клуб. Собрание будет. Партийное. Открытое. Всем быть дозволено.

— Мне-то зачем?

— Посидишь, и все. Понимаешь, я заявление написал… В партию.

— Вот оно что-о… Да-а… А хуже не будет, если и я?..

— Приходи, — и Демочка дернул вожжи.

Игнат ходил по двору и размышлял — зачем пригласил Демьян на собрание? Ежели подмога какая нужна, так Игнат в деле этом человек посторонний, если вовсе не чужой. Может, для того, чтоб Игнат подтвердил факты из его жизни? Что братишка и в какие годы делал? Это ведь и хуторяне знают. Может, легче ему будет, если свой рядом?

У входа в клуб курили хуторяне, поджидали начала собрания. Игнат увидел Казарочку, кузнеца, называвшего его контриком, и зашагал не спеша мимо. Из толпы вышел Ермачок — в черном костюме, в белой с галстуком рубахе, — окликнул Игната.

— Гаврилыч, погоди. Куда это ты на ночь глядя?

— Да так, по хутору…

— Заходи, заходи, брата твоего… нынче… а ты — мимо, — Ермачок легонько толкнул Назарьева в плечо. — Люди тут свои.

Игнат, глядя в окно, долго стоял в раздумье пород первым выходом в бригаду. В колхоз… Вот и пришел этот надобный и нежеланный час. Не заявиться бы раньше других и не припоздниться, чтобы не дать повода для пересудов. А что надеть? Белую рубаху и штаны новые, — скажут, вырядился, как на праздник, напялить на себя что-нибудь драное — шепоток меж людей пойдет, прибедняется, мол, Назарьев, на жалость бьет. Порылся в сундучке, вытащил темную полотняную рубаху, ношенные отглаженные штаны. Пелагея следила за каждым его взглядом и шагом. Игнат заглянул в сарайчик, хотел взять пилу и топор, но махнул рукою: поначалу он вроде бы мимоходом завернет к Белому колодезю разузнать, что и как. Насунул кепку до бровей, протопал по ступенькам крыльца, не сказав желе ни слова.

Взойдя на мост Назарьевский, Игнат остановился, переждал, пока проедут подводы. Везли из Сухой балки спиленный на дрова застарелый караич и дуб в школу. Первым ехал завхоз школы тесть Колосков. Поравнявшись с Назарьевым, сделал легкий поклон. На второй подводе сидел Жора Чуваев, намотав вожжи на руку. Глупо улыбнулся Назарьеву, крикнул: «Но-о!»

Солнце, повиснув над Красноталовым бугром, накаляло его песок. Назарьев брел по шелковистой траве балкою к белеющему вдалеке колодцу — месту давних и желанных прогулок по весне за лазоревыми цветами к исконному привалу пастухов и табунщиков в полуденный час. На пологом склоне бугра мягко стрекотали травокоски. Над степью плыл душистый запах привянувшего пырея и ромашки. На бугре, где когда-то кустился шиповник и боярышник, стоял белый домик, длинный камышовый навес, печь с длинною трубой — стан, но многие хуторяне называли его по-давнему, по-кочевьему — табором.

…Игнат припоминал вчерашнее партийное собрание и прием братишки в партию. Строгое было собрание. Не ругали Демьяна, не попрекали ничем — кругом свои, — а, должно быть, жутковато подниматься перед многими хуторянами и про себя, про дела свои говорить. Когда хуторян по одному встречаешь в проулке, не боязно иного спросить, посоветоваться, бывает и отругать кого за промашку в работе, а вот когда хуторяне вместе… Когда они молчаливо глядят и ждут от тебя слова… Демьян стоял возле красного стола, за ним, на стене — портрет Ленина. Демьян без утайки всю свою жизнь обсказывал. Про отца и мать, про жизнь пастушечью. Трудно говорил. Запинался, слова подыскивал. То и дело пот со лба рукавом смахивал. Потом говорили про Демьяна хуторяне. Мол, работящий он человек, надежный, да вот побойчее надо быть на бригадирском месте, пожестче с тем, кто от работы ухиляется.