Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— По первым дням увидим, на что способны. Постараемся, а? Комсомолия? — спросил дядя Аким парней.

— Всякому делу бывает конец, — сдерживая улыбку, сказал Игнат.

— Мы на собрании слово дали, что по-ударному… — бодро ответил один из парней.

— В чем нужда есть — говорите, — Василий вытащил блокнот.

Игнат заглянул в него через плечо, ухватил несколько отрок «У Резвой набита холка, выяснить, кто ездил», «Уточнить зарплату конюхам», «Выкопать погреб на стане».

— Трехдюймовых гвоздочков надо будет, — попросил дядя Аким.

— Попробую достать. Да, обедать будете на таборе, — Василий кивнул на бугор. — До завтра.

Когда председатель уехал, Игнат спросил:

— А зачем ему как раз к тридцатому? Праздник, что ли, какой… пионерский? Ну, а если припоздаем чуток? Работы, Аким Андреевич, много.

— Верно. Ему-то, может быть, в этот день отчет в районе держать. Учет и отчет нужон в его деле. Чтоб картина видная была — что сделано, что нет, где прореха и разгильдяйство. Ну, попробуем, что ли? Парнем, помню, ты хватко за дело брался.

Ошкуривали, затесывали бревна, дядя Аким мастерил наскоро верстак. Работал он ловко, но не так шустро, как бывало. Сказались годы и долгие дороги. Парни держались особо, кучкою, но прислушивались к каждому распоряжению дяди Акима. Игнат с охотою и усердием размахивал топором. Он чувствовал, как истосковались его руки по такому делу, чтобы кости трещали. Ребят он не поучал, не командовал ими, хоть иной раз и видел, что не так делают. Но каждый из них, замечал Игнат, порывался помочь, когда Назарьев волок бревно, искал глазами инструмент. Благодарил ребят кивком или отказывался от помоги, хмурился, морщинил лоб.

Игнат той дело вытирал рукавом лоб: пот пощипывал глаза. Вогнав топор в бревно, распрямился, снял рубаху.

— Ты не надо так уж хватко, — поостерег бригадир Аким Андреич. — Не запалился бы.

«А может, старики правду говорит, — по-своему рассудил Игнат. — Какой-нибудь хлюст может сказать, что я стараюсь, выдобриваюсь, давнишние грехи замаливаю». Но сидеть или искать повода для отдышки не мог: рядом суетились сноровистые ребята. На обоих старших они поглядывали с почтеньем, видел — верят, как на опору свою надеются.

Когда подошло время обеда и на таборе ударили в колокол, дядя Аким, взглянув на солнце, распорядился:

— Бросайте. Обедать.

Парни, всполоснув у колодца руки, потянулись к табору. Дядя Аким, накинув на плечи легкий пиджачок, поджидал своего помощника. Назарьев сказал:

— Я не пойду, с собою кое-что взял… — Соврал он и, не глядя на бригадира, улегся под кустом шиповника, ощущая знакомую и приятную ломоту в теле.

— Зря. Горяченького похлебать-то надо бы.

— Обойдусь.

После обеда отдыхали в тени под кустом рядом.

— А что, Аким Андреич, построим ферму, опять пойдешь по хуторам? — поинтересовался Игнат.

— Не пойду. Теперь мыкаться нет резону. Раньше как было — поработал у хозяина, и больше не нужен. Бери свой мешочек — и на все четыре стороны. Хозяин тебе чужой, и ты ему сбоку припеку. А тут, в артели, работы через глаза. На всю жизнь хватит твоим детям и внукам. Ты нужный человек, хорошего мастера завсегда ценют, при случае могут и поддержать и хлебом и деньжонками, и словом добрым, свой ты человек. И цена, к примеру, мне повышается, вес мой прибавляется с каждым днем, — и горько усмехнулся мастеровой, — хоть и высох я давно, по дорогам шляючись.

Встали, за топоры взялись.

— Не уморился?

— Ничего, бывало и потрудней.

— Мне помнится, ты ни одного дела до конца не довел. Торопились мы. А в этом, брат, радость вся — в том, что есть на что поглядеть, трудом своим полюбоваться. Не деньги главное, нет. Деньги — второе дело.

Парни опять норовили как-нибудь необидно помочь Игнату. «Либо жалеют меня, — досадовал Назарьев. — Э, да я вас, мокрогубых, за пояс заткну». И Игнат с остервенением вколачивал гвозди, затесывал бревна и по одному откатывал их от себя ногою, дабы ребята не подумали про него как про немощного, или судьбою обиженного. Распрямляясь, откидывая назад мокрые волосы, Игнат взглядывал на бугор, на табор — там было шумно. «Идет жизнь, — уже без боли рассуждал Игнат. — Не остановить ее. Конечно, для многих прошлая старая жизнь — как сон тяжкий».

На другой день на линейке подкатил Казарочкин сынишка с двумя огромными кастрюлями. Сунув кнут за пояс, пискливо объявил:

— Обед вам привез, дяденьки. Приказ такой. Бригада, говорят, особая, ударная.

Разлили по тарелкам щи, прилегли возле кустов: послышался стук колос — председатель Василий припожаловал. Положил на верстак стопку газет, прилег рядом с плотниками.

Игнат глядел в его глаза — тоска в них скрытая, затаенная, когда ненадолго отвлекается Василий, думает о чем-то своем, сокровенном. Либо по невесте той горюет? Слыхал недавно, будто провожает он иногда вечерами домой фельдшерицу Нинку Батлукову…

— Ну, как вы тут? — Председатель глядел, щурясь, на стены, на стропила.

— Пока управляемся, подмогу просить не собираемся. — пропел бригадир. — Да, а станичный председатель на твой манер вчера выдал премию всем, кто колхоз сколачивал.

— Надо, как же….

— А ты чего, Вася, нынче спозаранок по станице катался?

— К кузнецу ездил, Архипу Демьяновичу. Хочу к себе его…

— Мастер добрый.

— Эх, специалистов у нас мало, — пожаловался Василий.

— Тракторы один от другого черт те где, — заметил Игнат. — Разве это порядок? Сломается трактор, возись один, помочь некому. Хоть разорвись кричи — не услышат.

— Что поделаешь! И пахать и скородить надо. А машин не хватает. Вот будет у нас — как мечтал Ленин — сто тысяч тракторов.

— А Ленин понимал что-нибудь в нашем хлеборобском деле?

— Понимал. Нет такого на земле дела, в каком бы он не разбирался и не дал бы хорошего совета.

— Надо рабочих посытнее кормить, чтоб они поторапливались, — сказал дядя Аким.

— Я вот что, ребята… Посоветоваться с вами хотел. — Председатель оглядел плотников. — Вас шестеро. Может, вам на две бригады разделиться и — посоревноваться, а?

— Ну, зачем? — запротестовал Игнат. — Шумиха лишняя и делу помеха. — Он боялся этого нового слова — соревнование. Еще на шахте чувствовал он к этому слову-призыву, что красовалось на плакатах, неприязнь. Будто крылся за ним какой-то подвох, будто из-за угла за человеком поглядывали, как орудует он лопатой или топором. Василий поглядел искоса на Назарьева, изломил белесые брови-колоски, смолчал, а плотник решил до конца высказаться:

— Раньше хозяин норовил тоже другого обогнать, но молчком, без шуму. Так?

— Не то говоришь, Игнат. — Дядя Аким отложил ложку на траву. — На шахте ты работал, а в соревновании не разобрался. Раньше вот это — молчком да тишком — конкуренцией называлось. Хозяин старался обогнать другого не ради кого-то, а ради своего живота. Наживы ради. А теперь… Ты постарался — для колхоза, для своих людей, что хлеб тебе сеют и убирают. Об тебе пекутся. Так я понимаю? — Мастеровой обвел взглядом парней. — Раньше кнутом да крепким словом подгоняли рабочего человека, а теперь совесть своя повелевать должна. Так я понимаю?