Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Огромную заботушку взвалил на плечи свои Василий Гребенников. А Игнат Назарьев — с упреками. Не потому Игнат упрекает, что дотошно знает хозяйство и видит в нем прорехи. Не смирился он до конца с новой жизнью, так чтоб без сомненья всякого! Добрая власть Советская, справедливая, а недочеты, промашки есть. Да и зачем молчать, носить камень за пазухой. Выплеснул наболевшее (иной, может, и не осмелится), о чем думаешь — и вся недолга. И ты председателю виден, и он тебе понятен.

Председатель хмурился, шеей крутил, будто жал воротник.

Игнат тихо, раздумчиво попросил:

— Ты не обижайся, Вася. Это, может, уж и не мне нужно. Молодых портить не надо. Они вам, старшим, верют. По себе знаю. Я — верил. Так, чтобы разговоры-то ваши с делом не разбегались.

На табор приезжала походная лавка, продавали в обед ситец, сатин, обувку. Ребята-плотники бросали топоры, перемахивали через балку. Из хутора ватагами неслись ребятишки. А иногда табор будто замирал — колхозники усаживались на длинных скамьях и кого-то слушали. «Может быть, Любава там лекцию читает, — предполагал Игнат. — Хорошо, что наша бригада малая, незаметная и на отшибе». По вечерам с поля ехали бабы, девчата. Над степью звенела новая песня: «На работе припотели, искупаться захотели…» Подводы останавливались у Назарьевского моста, и под визг девчата и бабы скатывались по крутому берегу. Умывались холодной водою и ватагами, с песнею «Орленок» шли в хутор.

К закату солнца Игнат чувствовал, как ломит спину, зудят руки, но не выдавал своей усталости, не садился с ребятами на перекур, топор бросал последним. Прощался с дядей Акимом у моста и берегом брел, стараясь избежать встречи с хуторными.

Под заходящим солнцем чернели ровные рядки лесополос, в ярах и на косогорах отцвели терновые кусты, упавшие листы еще источали сладкий дурманящий запах. Томилась, ждала теплых дней акация, чтобы накинуть на себя белое покрывало.

Назарьев оглядывался назад — издалека виднелась ферма: серели высокие стены, белели свежеоструганные стропила. «Надо бы в срок уложиться, — всякий раз обеспокоенно думал Назарьев. — Уважить надо председателю. Человек он все-таки добрый и хозяйство понимает. Промашки-то что ж… У кого их не бывает». Игнат собою был доволен — в человеке не ошибся.

В один из таких вечеров Игнат подошел к своему подворью и увидал незнакомого парня. Подпоясанный широким ремнем, в сапогах, тот старательно, не оглядываясь по сторонам, копал неподалеку от калитки ямку. Игнат подошел тихо, спросил:

— Ты чего тут затеял? Зачем?

— Надо. — Парень не поднял головы.

— Я не шутковать с тобою собрался.

— Ты, дядя, не мешай… Иди себе… Ну, и настырный. Столб будет. Понял? Свет в этот флигель. — Парень указал на окна назарьевского флигеля.

— А-а… Ну, а чего ж ты сразу-то… — Игнат швырнул пиджак на забор. — Уморился? Дай-ка я… — Подолбал ломом, выгреб из ямки мягкую землю, миролюбиво предложил: — Зашел бы поужинать, а?

— Спасибо. Некогда.

Перешагнул Игнат порог и увидел в большой зальной комнате что-то возвышающееся, покрытое белой простыней. Оторопел. Чтобы это могло быть? Взглянул на Пелагею. Она стояла на середине комнаты, скрестив на груди руки, и улыбалась. Игнат шагнул, приподнял простыню и увидел качалку на гнутых полозьях, с красивыми ветвистыми боками, с двумя навесными колокольчиками. В одном торце из тонкого железа был изображен силуэт тракториста, сидящего за рулем, а в другом — женщина с пучком колосьев.

— Комсомольцы наши смастерили, — сказала виновато жена.

Игнат оглядел качалку, пощупал, покачал — колокольчики зазвенели.

— Надо бы мастеров-то в гости позвать, — посоветовал муж.

Пелагея, подавая на стол, сказала:

— В лугу наши говорили, что ты хорошо там… Старательно… На ферме…

— Да вы, бабы, досужие: все знаете, — с деланной злостью огрызнулся муж и придвинул к себе чашку. Вот уж и поползла молва, хоть и недурная, а все ж не хотелось бы и ее. На хуторе трудно укрыться от людского глаза. А делал бы плохо — назвали лодырем, а то и саботажником. Игнат отхлебывал наваристые пахучие щи, заправленные прошлогодним салом. Пелагея старалась в последние недели угодить мужу: поднималась рано и неслышно стряпала в летней кухне.

Она принесла из погреба кружку кисло-сладкого взвару, села напротив, следя за руками мужа, дивясь его крутым жестким мускулам, что вздувались выше локтя, когда он подносил ко рту ложку. Игнат теперь хоть и скупо, но после ужина рассказывал жене о делах на ферме, о ребятах-помощниках. Пелагея ждала, глядя на мужа.

Над головой захрипела недавно повешенная на гвоздь черная чашка радиорепродуктора. И заговорил — заговорил смело, со знакомым придыханием женский голос. Любавин, до боли знакомый Любавин голос:

— Мы, советская интеллигенция, берем культурное шефство над колхозами, обязуемся организовать среди колхозного казачества изучение материалов Восемнадцатого съезда партии, читку газет и художественной литературы. Недавно я побывала в хуторе Дубовом…

Игнат перестал есть. Тихонько сунул деревянную ложку на середину стола. Ниже опустил голову, по сторонам не глядел. Ее, Любавин голос. Как же так? В его флигеле! Вот он, над головой. Будто стоит она рядышком. Любава вздыхает, умолкает на миг.

— Мы берем шефство над колхозными и бригадными стенными газетами, помогать редколлегиям… Мы обязуемся на «отлично» поставить оборонную работу, чтобы в любую минуту быть готовыми дать отпор наглым провокаторам войны…

Про хутор вспомнила. Недавно была… Может, со стороны или из окна какого Игнату в спину смотрела. Вот как.

Когда Любава умолкла Игнат и Пелагея поднялись из-за стола. Пелагея шмыгнула в коридор, дверь за собою притворила, Игнат шагнул в другую комнату. Стал у темного окна, нащупал стебель цветка, что протянул широкие, как ладони, листья, нажал пальцами. Стебель хрустнул.

Опять глухо и тупо заныло в груди. Долго и косо глядел Игнат на черную чашку репродуктора, из какой неслась веселая музыка, не веря тому, что несколько минут назад из нее раздавался Любавин голос.

…Плотникам пришлось и накрывать ферму. Председатель привез возы жесткой ржаной соломы, попросил:

— Ребята, выручайте. Некому крыть.

— Ладно. Время у нас есть. Два дня в запасе, — сказал дядя Аким.

Полили солому водой, подавали наверх, а бригадир на крыше орудовал вилами, притаптывал солому ногами, причесывал граблями. Стреху ровно подстигли, к дверям прибили деревянные ручки, застеклили напоследок окна. А тридцатого приехал председатель. Один. Оглядел ферму, на крышу залез, потоптался. Спрыгнул. Каждому плотнику пожал руку, поблагодарил.

— Василий Игнатьевич, — сказал племянник Кононова Арсения. — Если бы мы соревновались, то Назарьев всех бы нас позади оставил.