Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Может быть…

— Работал ударно.

— Хорошо, — сказал Василий, глядя на поле. — Один приходит в мир и любуется им, другой недоволен, ворчит, а вот третий этот мир переделывает. — Председатель вытащил из кармана коробочку, чуть побольше спичечной, Игнату протянул.

— Что это?

— Гляди.

Игнат открыл крышку и увидал маленькие красивые часы с черными стрелками.

— Это — мне? — На жесткой растопыренной ладони лежал коробочек. — Зачем же мне, одному? Мы все тут… к этому дню.

— А я не от колхоза, от себя, — и добавил с легким, как показалось Назарьеву, укором: — У тебя день нынче такой. Особый.

— Какой?

— День рождения.

— Гм… — Назарьев прищурился, вспоминая. — А и правда. Тридцатого я родился. Ишь ты… — У Игната дыхание перехватило. Кажется, до революции, при живом отце отмечали этот день всего раза два. А потом… Все некогда было. Сжав зубы, выдохнул тяжело. Сказал хрипло, блеснув увлажненными глазами: — Спасибо, Вася. Ты понимаешь… не думал…

— Ки-ировские, — сказал один из парней, взглянув на циферблат часов.

Бригадир обнял своего помощника:

— Поздравляем, Игнат Гаврилыч!

Ребята потянулись к плотнику, трясли его усталую тяжелую руку. А Игнат стоял и улыбался растерянно.

Не мог он в такой вечер брести в одиночку по бездорожью. Хотелось, чтобы кто-то был рядом. И дядя Аким, разгадав состояние своего помощника, пригласил:

— Пойдем, Игнат, потихоньку.

Шли долго и молча. Высокий сутуловатый Назарьев и низкорослый, с топориком за поясом, старик. Миновали мост. Уже завиднелись тополя на окрайке станицы.

— Ты иди домой, — попросил старик.

— Ладно. Провожу. На душе как-то так… не пойму.

— Ничего. Потом поймешь.

Теплый темный вечер окутал степь. Игнат неторопливо вышагивал дорогой, какою много лет назад, запыхиваясь, бежал на игрища в хутор. Будто так же пахло в степи чабрецом, как и тогда, и шумела в камышах Ольховая, белел красивый крепкий мост. И все же не то, не та жизнь.

На бугре, на стане, мигала лампочка, высвечивая белый домик и навес. Где-то далеко в темноте на станичном поле погудывал трактор, прожужжала на реке моторная лодка и стихла. А вот и Красноталовый бугор. Сколько же лет пронеслось с тех пор над хутором? Много. Всякого повидал в жизни Игнат. И все-таки хорошо, интересно по земле ходить, воздухом дышать, а не было бы его, Назарьева Игната, на свете, ничего бы этого — ни дурного, ни хорошего, не услыхал и не увидал. Не знал бы, что есть земля, реки, жаркое солнце над головой и — люди, люди на этой земле.

…Игнат редко теперь заглядывал в другую зальную комнату, в какой стояла качалка. Он недовольно поглядывал на кричащий комочек и уходил из дому — подальше от надоедливого крика и сырых пеленок. А когда сын начал протягивать ручонки, искать глазами отца, Игнат не удержался, перед живым разумным существом, все более становившимся похожим на него. Назвал сына именем покойного отца — Гаврилом. Дремавшее под спудом чувство переметнулось на сына. С каждым днем он привыкал к Гаврюшке, прикипал сердцем, дивясь себе самому, испытывая доселе незнакомое, приятное чувство отцовства. Иногда неловко и как бы стыдясь жены, брал сына на руки. Пелагею он стал изредка называть коротко и мягко «мать».

После родов она распрямилась, зарумянились ее впалые щеки, заблестели серые глаза. Она как бы помолодела. Не скрывая своего счастья, улыбалась, ходила по комнатам смелее, голос ее стал нежнее, певучей. Над сыном тихо и задушевно напевала песенки. Вышила полотенца, из картонок вырезала разные фигурки, раскроила их, забавляя ими маленького Гаврюшку.

Гаврюшка четко выговаривал «та-та» и «дя-дя», но однажды, держась за спинку кровати, сказал: «ма-ма». Пелагея кинулась к сыну, хохоча и обливаясь слезами, начала целовать его в щеки, глаза, шею.

Несмышленому, рассказывала она Гаврюшке дивные сказки, каких Игнат не слыхал от начитанной бабушки Агафьи. Иногда, оставив на соседку сына, Пелагея ходила на огород за реку. Потолстела она за последние месяцы, но стала будто еще проворнее. Укладывалась спать поздно, поднималась рано, едва засереет на востоке небо. Подоит корову, выгонит в стадо и торопится в бригаду. За старание ей подарили к Женскому празднику черные туфли, повысили в бригадиры. Игнат незлобно посмеивался: «Хе, командир в юбке…»

Как-то подошел Игнат к детской кроватке, поглядел на сына, спросил самого себя: «А при каких порядках придется Гаврюшке жить? — Нет, Игнат уже не думал о перемене власти, ни на что не надеялся, он завидовал. — Не придется ему мыкаться. Из книжек узнает, как мы мучились, как с новой жизнью счеты сводили. Повяжет красный галстук, запоет со всеми «Орленок, Орленок…». Грамоте обучится, дальше глядеть будет… Поругает нас или пожалеет».

Гаврюшка спал, разбросав руки и полуоткрыв рот. За ухом вились редкие мягкие волосики. Дышал он ровно. Улыбнулся чему-то. Возможно, сон какой увидал? Дорогое, беззащитное существо. Игнат наклонился, поцеловал сына в щеку.

…Иногда в газете упоминалась какая-нибудь доярка по имени Любава, или в переулке выкрикивали это имя девчата, и перед Игнатом всплывал образ Любавы Колосковой.

«Вот уже и лет много мне, — дивился Игнат, — сын есть, седина выбилась, пора бы и забыть про нее и про все прошлое, а не забывается. Может, я сдуру-то вколотил себе в голову и мучаюсь вот уж много лет?..»

В той стороне, где в вечер опускалось багровое солнце, за далекими белорусскими лесами, за просторными степями Украины гудела и сотрясалась земля.

Вдоль западной границы с севера до юга закружили в голубом небе черные стальные коршуны; жадно вгрызаясь в чужую землю, сминая пограничные столбы, поползли тяжелые танки, по дорогам покатили бронемашины.

Над полями и лесами стлался едкий дым пожарищ.

Игнат долго слонялся по комнатам, отягощенный думами, встревоженный встречею с Любавой. Катилась телега его жизни прямиком сбочь широкого шляхта. Иной раз выходила на укатанный шлях, легко, вольготно мчался Назарьев по нему бок о бок с хуторянами. А теперь вот потерялся шлях. Постоял Игнат в недолгом раздумье и поковылял по тряскому бездорожью. И куда теперь вывезет кочковатая бездорожица, куда вывезет жизнь? Мутно все, ничего не понятно. Племянница Маша писала Пелагее: «Тетушка, мы все равно победим». Соплячка… Что понимает в жизни. Хуторяне ходят угрюмые, говорят вполголоса, как на похоронах. Ребятишки про всякие игры забыли, в сараях да на чердаках прячутся, пугливо выглядывают из слуховых окон и дверей. Собаки и те бегают с поджатыми хвостами. Так глухо и безлюдно не было в дни разрухи и в голодные годы.

Из-за плетня глядел Назарьев на чужеземных хозяев с любопытством и страхом. Понять хотелось — что за люди припожаловали из далекой страны, чем сильны они, что прут с неимоверной силой по донским степям, рыщут день и ночь в небе?