Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Ничего. Густоваты, правда.

— Глаз у вас верный. За эту густоту и перерасход саженцев мне выговор в районе вкатили. — Председатель вытащил из кармана пачку папирос, потом, взглянув на темную староверскую икону, спрятал.

— Беда не большая, можно прорезать, — сказал хозяин дома. — Теперь беречь надо, чтоб скотину в лесок не пускали да чтоб там игрища молодежь не устраивала.

Василий нетерпеливо скреб пальцами стол, в окно поглядывал то и дело. «Либо кого поджидает, — прикинул Игнат. — А для потехи разговор про кустики затеял».

— Ну, отдохнули, Игнат Гаврилыч? — спросил председатель.

— Да вроде бы… Уголек, что вот тут скопился, — Назарьев растопыренными пальцами коснулся груди, — выплюнул.

— Я-то сам агроном. Курсы кончал.

— Чего ж, хорошо. Говорят, что умеешь, за плечами не носить.

— Вот про что хотел… В строительном деле не понимаю. Подмогнули бы нам, а?

— А чего делать?

Пелагея затихла в другой комнате: к разговору прислушивалась.

— Силосные ямы выкопали, а вот башенки выложить и каркас крыши вывести… боюсь, не сумеют наши ребятишки. Тут хоть бы совет со стороны знающего человека.

Игнат в упор поглядел на председателя. Брови у парня прямые, белесые — два тощих овсяных колоска. Молодые глаза, веселые, а уже от них морщинки лучиками разбегаются. Тоже небось горя хватил в своей короткой жизни. Просьба Василия приободрила Игната. Пришел вот сам председатель и по-доброму о жизни, о деле заговорил.

— Это рядом, за садами.

— Знаю. Вида-ал, — протянул Игнат. — Можно, конечно, ежели не шутите. — Назарьев усмехнулся.

— Да уж не до шуток… — Василий поднялся, подошел к окну. — Наконец-то… едет наш бухгалтер из района. Ну, буду ждать. Спасибо вам. Побегу!

— Ну, чего там…

Пелагея чистила картошку, Игнат по комнате расхаживал. Вот проведал начальничек, незнакомый сроду человек, а не оставил в душе беспокойства, тревоги какой. Дюжий и завзятый, похоже, парень. И — простой, весь на виду. Не верилось, что такой вот в детдоме рос. Выговор сделали… Перестарался чуток… Бывает. Да, за всеми в колхозе не углядишь. А может, никто в хуторе и не знал, как их, саженцы-то, и садить.

Перед сном Пелагея рассказала, что председатель Василий Игнатьевич в гражданскую лишился родителей, поначалу скитался, голодал, а потом попал в детдом. Была у него девчонка там красивая, дочка погибшего белого офицера. Но хворала она, а Василию не сознавалась. Поехала она с ним в колхоз на целое лето хлеб убирать. Скрыла хворь, чтоб рядом с Василием быть. Так и умерла в степи у любимого на руках. Вот уж несколько лет не женится Василий. «У каждого свое горе, — сочувственно заключил Назарьев. — В детдоме рос, а по всему видать, не злой он человек».

Утром, уходя к силосным ямам с топором и пилою, Игнат сказал Пелагее:

— Ежели этот… Михей заявится, скажи, что, мол, нету хозяина, уехал по делам и возвернется не скоро.

— Скажу, Игнаша, скажу, — обрадованно заверила жена.

На двадцать первом году семейной жизни родила Пелагея сына. Первым эту пугающе-радостную весть принес Казарочка. Перегнулся он через подоконник, крикнул:

— Игнат! Угомони сына своего, бушует, чертяка, в больнице.

— Чего? — Назарьев приосанился, разглядывая из темного угла Никиту.

— Чево-о… Сын, стало быть, родился. Вот чего. Кричит, спасу нет. Я, мол, Назарьев, и все тут.

Игнат хмыкнул.

А спустя неделю из больницы на линейке привезли Пелагею. Игнат, не зная как быть ему в этом случае и что делать, бездумно слонялся по саду. Вечером, прямо с поля, завалились гости — Демьян, Казарочка, председатель Василий Гребенников, трактористы. Зашумели, бутылки на стол выставили, с сыном поздравили.

— Поглядим, какой он!

— Казак настоящий.

— В Назарьевых — своенравный. Ишь как глядит-то косо.

— Он, наверно, с тобой в первый раз встрелся.

Приятно было Игнату, — не забыли его люди, радость его разделяют, хотя он этой радости пока не чувствовал, но видел ее в других и знал, что в таких случаях родитель должен показывать довольство. Поначалу оторопел, засуетился, неловко расставляя на столе тарелки, рюмки, кромсал на толстые куски буханку хлеба да все просил:

— Вы уж не обессудьте, вышло так, что я…

— Хорошо вышло, Игнат Гаврилыч! — громко кричал председатель. — Все идет, как надо. — Он вывалил из мешка на кровать погремушки, мячики, глиняные свистки. «Ишь, — подивился Игнат, — стало быть, заранее закупил. Занятой человек, а про нас не забыл». Пожал руку Василию, поглядел благодарно в глаза. А председатель все ходил вокруг стола и нетерпеливо потирал ладони.

— Эх, люблю я вот такие праздники. Душа радуется.

— А к тебе, председатель, скоро пойдем? На свадьбу?

— После косовицы.

— Хе-хе… приурочил… к празднику урожая.

На шум завернул председатель Совета Ермак. Упершись руками в бока, отчетливо и серьезно проговорил:

— Как председатель Совета пришел познакомиться с новым гражданином страны.

— Вот и молодец!

— Садись.

— Ермачка женить надо, засиделся в девках.

— Верна-а…

На широкую лавку гости складывали свертки — подарки. Улыбаясь, не говоря ни слова, в комнату вкатился тесть Колосков, полез обниматься. Игнат не дал обласкать себя: напружинился, плечи поднял. Слегка сконфуженный тесть отступился. Молча пожали руки.

Фекла возилась у печки, на мужчин покрикивала. Стол застелили клеенкою, и гостья водворила на него огромный чугун с дымящимся соусом, порезала огурцы и помидоры. И когда разлили по рюмкам и поднялся председатель, все затихли.

Заговорил Василий неторопливо, волнуясь, отчего на лбу заблестела испарина.

— Дорогие гости, давайте мы разделим радость наших хуторян Игната Гаврилыча и его супруги Пелагеи — рождение сына! Это и наша с вами радость.

Зазвякали рюмки.

— Поздравляем!

— Расти ему до потолка!

— Спасибо…

— Если когда-нибудь у меня будет сын, назову Арсением, — сказал Ермачок.

— А мать где? Мать-то где?

Пелагея протиснулась к столу. Исхудалая, с веселым блеском в глазах, она растерянно улыбалась, закрывала широким воротом кофты полную грудь.

— Выпьем за нового человека! — вскричал Казарочка. — За будущего члена нашего колхоза!

— За будущего тракториста!

— Агронома!

Игнат хлебнул из стакана жгучей водки, недовольствуя: «Крохотный человек лежит, неразумный, а на него уж ярмо готовят. Эх, Казарочка, везде ты суешь свой нос. За члена колхоза…»

Пелагея то садилась за стол, ковыряла вилкою в тарелке, то уходила в другую комнату к сыну. Она казалось, ничего не видела и ничего не слышала, как бы была в самой себе. Тихая, неторопливая, встретив чей-нибудь взгляд, она улыбалась виновато, будто стыдилась того, что случилось в ее семье.