Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Послали соседа по койке за другой бутылкой, немного погодя и за третьей. И загудела комната. Вначале горланили песни, частушки и плясали, а потом затеялись спорить, боли свои выказывать.

— Я заработал — отдай! — кричал Игнат и стучал по столу. В груди горело и распаляло злость.

— Завтра в шахту не лезем. Завались ты шахта-яма! — свирепея, орал новый приятель Игната. — Давай запалим склад с резиновыми сапогами, вот гореть будет.

— Склад?! — Игнат свел брови на переносье. — Ты что, людей обижать? Сволочь! Удавлю!

— Не буду, не буду! Пошутил я.

Что было потом, Игнат помнит смутно. Обо всем уж утром рассказал ему дядя Егор. Сел он на кровать у ног, четвертинку на тумбочку выставил:

— Хвораешь? Опохмелись вот… Знаю, и со мной в молодости бывало. Отлежись, отоспись.

Игнату показалось, что сверху на голову давит что-то тяжелое. Выпил стакан, огурцом заел. Щупал небритый подбородок, поглаживал трясущиеся в ссадинах ладони.

— Гульнули вы вчера. С какой радости? — спросил дядя Егор.

— С горя.

— Деньги нынче получите. Чужой человек на шахту затесался. Оттого и вышло так… Слыхал про бандита Лазарева? Так племянник его в бухгалтерию залез. Не спят люди, яму копают. Тебе, Игнат, вовсе пить нельзя: дуреешь ты.

— А что я такое?.. — Игнат отшатнулся к стене.

— Зачем же ты сорвал портреты кандидатов, а? И в клочья изорвал. Потом кричал: сожгу я этот клоповник. Барак, значит. А кандидат — свой человек, работяга наш, вагонетки на другом участке катает. Вижу и я неполадки, да надо как-то терпимей быть, что ли… Мы ведь только начинаем на ноги становиться…

— Кто мы?

— Рабочие, кто же, ты да я, все производство наше. Страна вся. А ты, видать, такой, увидал непорядок, но молчишь, случая ждешь, чтоб потом всех поносить. А может, в чем и твой недогляд есть. Не думал?

«Привык, должно, спать на ряднушке, — недовольно подумал Игнат. — Барак этот ему заместо дворца. Эх, голь перекатная».

— На крышу карабкался, — продолжал выговаривать дядя Егор. — Флаг хотел снять. Стянул тебя с крыши Елисей, спать уложил. Да, Елисей сказал… погоди, как же… — дядя Егор потирал лоб. — Да, это, говорит, водчонка из него остатки капитализма выжимает. Придумает же дьявол лохматый. Всю ночь, говорят, ты зубами скрипел. Жар был, бредил. Калмык Алешка до полночи сидел, тряпку мокрую на лоб прикладывал. Да, гульнули…

— Что мне будет за это?

— Если приохотишься к вину, то думаю, плохо будет и нам, и тебе. Брось дружбу водить с Михеем. С ленцой, вижу, парень, а на денежку жадный. Наверняка из кулаков.

«Надо уходить, — решил Игнат. — За эти штучки по голове не погладят. И заступиться-то некому будет. Слепая лошадь всегда яму чует, а вот я… Уходить…» А вслух сказал:

— Уеду я на Урал. Приглашал землячок.

— Не любят нынче бегунов. Я не советую, — сказал дядя Егор и поднялся. — Эх, хотели карточку твою на доску Почета, и вот… Ну, до завтра.

Много передумал Игнат, отпиваясь рассолом и крепким чаем. Уходить… Надо уходить. Узнают ребята, начнут уговаривать. Мол, куда ты от хороших заработков… привыкли к тебе. Хомяков придет политбеседу проводить. Добрые ребята, жалко расставаться с ними. Но и не ждать же, когда припожалуют из милиции. Куда подаваться? Перед глазами проплывал улыбающийся и уже смутный образ Варвары. Как она теперь там, на хуторе Суходольском. Небось замужем. Такая сдобная, шустрая, до любви охочая, в девках не засидится. Вставал недавний, пугающий вопрос — куда подаваться? Припомнились слова Матвея Кулагина: «Поедем на Север…» «Нет, на хутор, домой пойду, — решил Назарьев. — Видать, не зря мне снились табуны…» И, не прося расчета, темной ночью с мешочком за плечами зашагал степью, не оглядываясь на сверкающий огнями высокий террикон. Тоскливо и длинно прогудела «пчелка», и эхо гудка прокатилось над уснувшим поселком.

И опять перед глазами. — степь родимая. А там, далеко, где под вечер опускается солнце, поселок, копошащиеся под землей люди и предостерегающая песня: «…а молодого коногона несли с разбитой головой…»

Можно уехать далеко, расстаться с родными и близкими, но не вытравить из сердца боли — тоски по родной сторонушке.

Игнат помнит ту темную весеннюю ночь. Тихо, чтобы не разбудить товарищей, оделся, застелил кровать одеялом, взбил подушку и положил у стенки. Взял лампочку шахтерку: ею светить впотьмах удобно и — увесистою — оборониться, если вздумает обидеть зверь или недобрый человек.

В память о шахте остались у Игната два фиолетовых от угольной пыли шрама на руке, лампочка-шахтерка, с какою Пелагея ходит в погреб и по ночам к корове в сарай, да тускнеющие с годами воспоминания. Будто во сне все было — штреки, лавы, подъемная клеть…

Случается, что и теперь снятся Игнату темные штреки: идет Назарьев с лампою, опустив голову, под ногами журчит вода, за ворот падают ледяные капли с кровли. Игнат вздрагивает, просыпается, глядит во тьму, протягивает руки, ощупывает темные стены комнаты, кровать, вздыхает удовлетворенно — не явь это, сон был.

С проулка долетала чужая гортанная речь, самодовольный хохот. Кто-то запиликал на губной гармошке.

Вот и пришел новый день.

На Совете уже нет флага. Какой-то досужий, злой хуторянин сорвал их с правления колхоза и сельпо, с магазинов — вывески и тут же поразбивал, вдобавок потоптался на них. Стены школы, на каких были написаны лозунги, исцарапал граблями.

Из флигеля Феклы никто не выходит. Либо завтракают да разговоры ведут про то, что дальше делать, как жить?..

На хуторе — ни шума, ни флагов, ни лозунгов. Замер на столбе у магазинов горластый репродуктор. В пыли валяется клубная афиша с надписью: «Звук. худ. фильм Арсен скоро — Мы из Кронштадта».

Безвластие… Короткое, должно быть, безвластие.

Упругий густой пырей пробивался к солнцу, выпрастывая побеги из-под белесого хрусткого старника.

Зачернели бугорки свежей земли — крот живее начал буровить оттаявшую, теплую землю. На север, в края родимые, потянулись стаи журавлей.

Весна.

Хуторская степь, степь колхозная просторно раскинулась перед Игнатом. Остановился. Вроде бы та и не та степь. Широкими долгими лентами уходили за бугор вспаханные безмежные поля. На обочинах укатанных дорог стояли низкие в ряд деревца — молодые лесополосы.

Долго глядел Игнат сверху, с Назарьевского моста, на бурлящую воду. Много утекло этой воды под родным мостом. Все так же стоит старый одинокий дуб — свидетель его встреч и расставаний с первой любовью. Возле дуба росли низенькие молодые дубки. Идут на смену старику. Когда-нибудь и они, окрепнув, будут прятать под своей густой листвою влюбленных и нашептывать им об их счастливой и невозвратной молодости.