Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Бывалый горняк рассказывал горячо, увлеченно, он то задирал голову и размахивал руками, то, успокоясь, переходил на шепот, говорил ровно, раздумчиво. Он будто стоял на трибуне перед народом, а не в темном штреке шахты один на один с хуторянином Назарьевым.

— Не видал ты, как вытуряли мы хозяина шахты, штейгеров в три шеи гнали. В кровь дрались. Озверел хозяин напоследок. Рассудок у него помутился. Битва была не на жизнь, а на смерть. Книгу про это написать можно. Может, найдутся такие, напишут. Ты домой ко мне приходи — расскажу. Это я предложил шахту назвать Майской.

«Ох, а чего же ты, милок, рядом со мною каменья кидаешь, ежели в кровь дрался с хозяевами? За что дрался? — думал Назарьев, злясь и прижеливая старика. — Озверел хозяин… разум помутился… Какому ж хозяину добра своего не жалко?»

В тесной рудничной столовой Назарьев норовил сесть в дальний темный угол. Жевал черный хлеб, хлебал жидкие щи, озирался вокруг исподлобья — ему казалось, что все глядят только на него, как он ест. И кровать его стояла в многонаселенной комнате в углу у окна. Вечерами лежал Игнат иногда не раздеваясь и глядел в потолок. «Как она жизнь пойдет? Ничего не видно, — горько раздумывал Игнат. — Ступаю я по жизни, как слепая лошадюка. Так и в яр свалиться можно. Если б я раньше родился, то не увидал бы этих страхов и сраму. А если попозже, так, поди, и не дрыгался бы, мол, так надо, жизнь такая; и вот в нее, в такую жизнь, пришел и я. Притерпелся бы…»

Игната поражала какая-то непонятная беспечность парней из комнаты — русского, татарина и узкоглазого калмыка. Они будто с жизнью играли на работе — катались на вагонетках, лезли в старые выработанные штреки, чтобы там покурить украдкою или выдать на-гора старые стойки, годные на дрова. Не упускали свободной минуты, чтобы не заглянуть к девчатам-камеронщицам, что с начала и до конца смены неотлучно сидели у насосов. Уходили ребята из барака на смену весело, гурьбою, будто на прогулку. И только один, молчаливый и благообразный парень с бородкою поджидал тишины, крестился на пустой угол и шептал молитвы. После того как двое жильцов комнаты, прослышав про аварию на соседней шахте, ушли ночью, забрав одеяла и простыни, благообразный написал заявление: «Ввиду болезни самого себя прошу отпустить с шахты на волю». Заявление лежало вторую неделю на тумбочке, придавленное куском угля, на котором отчетливо был виден отпечаток листа.

Неразлучная тройка — татарин, калмык и русский из Воронежской области — не жалели один для другого рубаху или ботинки, если кому-то из них надо было сходить на свиданье к девке. Без уговоров одалживали деньги. Если кто-то из них получал посылку из дому, не открывали ее без Игната. Друг от друга они ничего не прятали и ничего не скрывали.

«Чудно, — дивился Игнат. — Люди из разных краев, разной веры, разных наций, а вот не грызутся меж собою. Заботы тут другие — большие, и жизнь другая».

— Трудно и скучно человеку жить на земле без большого-большого дела, — как-то сказал калмык.

Все парни из комнаты и в шахте и в столовой ели вместе. Подшучивали над Игнатом:

— Ты чего молчишь, как бирюк. Не видишь, как повариха на тебя глаза пялит. Улыбнись ей, словцо брось ласковое, проводи разок-другой до дому, и будешь сытым. Чудак.

«Зачем мне баловство это. Отгулял свое. Да и ей, поди, тоже муж нужон, а не приходящий полюбовник», — думал Назарьев.

Иногда Игнат выходил за поселок — на землю поглядеть, потоптать мягкую травку. Запах оттаявшей земли с детства будоражил его душу. Когда потянет теплом из Сальских степей, не мог, бывало, усидеть дома. Тоска по родному углу не давала покоя. Подолгу глядел Назарьев на степь, изрезанную балками, на черные кулиги вспаханной земли, думал: «Отлучили силком от родимого дома». Оглядывался назад — там сизо курился высокий террикон, жались друг к другу низкие длинные бараки. А возле них поникшие, осыпанные угольной пылью деревца.

Глядя на вымахнувшую травку, Игнат думал: «Теперь озимые поднялись, а дни стоят жаркие». И когда над поселком проплывали черные дождевые тучи к Ольховой, радовался: «К нашим полям тучки поплыли».

…По осени облюбовал Игнат за поселком в пологой балке редкий ракитовый лесок. В вечер, когда у клуба начинала громыхать музыка, он уходил к леску, на поляну. На поляне лежали камни — крепкие, угловатые, поросшие зеленым мхом, будто обтянутые зеленым бархатом. Камни те в начале двадцатого века выкорчевали из земли подневольные люди, что, гонимые голодом, искали прибежища на вольной донской земле. Они лезли в шахты-норы и каменные карьеры.

На серых глыбах камней, бывало, усаживались работяги в полдень, развязывали тощие узелки. Ели, отдыхали в тени после изнурительной работы. На середине полянки на огромном камне усаживался десятник, он давал наряды, оглашал штрафы. Каменный карьер давно укрылся, камни остались.

Вскоре на эту поляну стали приходить рабочие-шахтеры, проводить маевки. На деревцах леска затрепыхались красные флаги. На огромном камне усаживался самый старый рабочий или гость из города от заводских или фабричных и говорил о рабоче-крестьянской правде, о хозяевах заводов, фабрик и шахт. И как только рабочие узнавали о наскоке полиции, камни тотчас выкладывали высокой полудугой-стеной и швыряли из-за стены камнями. Из-под земли пришли камни на службу революции. По́том и кровью поливали эти камни рабочие.

Игнат об этом не знал. Ему нравился этот тихий уголок, эти будто обтянутые зеленым бархатом камни: вечером эта поляна напоминала Назарьеву место былых хуторских игрищ.

Игнат иногда надолго уходил в сладостные воспоминания и, глядя на степь, улыбался, видя перед собою шустрого в деле отца, ворчливого деда, суетливую мать.

…Игнат на мельнице у бурлящего рукава Ольховой. Гудят монотонно жернова, у подвод лежат быки, стучат копытами кони.

Клокочет, вспенивается вода в старинной каменной запруде. Приходят мальчишки с удочками, засучив штаны, ловко прыгают с камня на камень, усаживаются на камнях-стульях, разматывают леску, удят на бурунчиках голавлей и ершиков.

С трех сторон мельничный двор обступают старые разлапистые вербы, с реки — густая белая тала.

В полдень к мельнице приходят женщины с мешками и сумками под мышкой — жены лавошников, учителей, лекарей… Каждой хочется испечь из свежей муки блинов, сварить вареников. В дни помола завозчики щедры, продают муку не торгуясь. Одному надо купить рубашку, другому приглядеть хомут или плуг, а третий встретил дружка или кума с дальнего хутора, с которым не видался с самого рождества Христова. Возьмут они винца или самогонки, сядут на берегу в лопухах и за то, что управились рано с уборкой хлеба, за то, что встретились, выпьют, закусят, и пойдет интересный задушевный разговор. Похвалятся и пожалуются друг другу, вспомнят молодость, службу, войну, позубоскалят и словцо крепкое не обойдут. А то под неумолчный шум воды на гребле и под кваканье лягушек затянут друзья песню.