Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Дай ему что-нибудь… Дай…

Пелагея взяла сухарь, кинула в завеску несколько горстей пшена. Деян, заслышал скрип двери, проворно сдернул кепку, склонил голову.

— Хозяин-то дома? — бодро спросил Деян.

— Дома, — проговорила Пелагея.

Деян скакнул по ступенькам, завел во двор худую клячу, впряженную в тележку. Игнат глядел в окно, ничего не понимая. Деян повозился в телеге, разгребая сено, выволок мешок, легко вскинул на плечо. С мешком через порог шагнул — улыбающийся, порозовевший в лице. Поставил мешок в угол. Выпрямился, усы расправил.

— Здорово, станишник! Живой?

— Живой! — Игнат настороженно оглядывал гостя.

— Гостинец от папаши, поклон от станицы нашей. — Деян снял кепку, оголив череп.

— Как он там, батя?

— Ежели года три кряду не уродит — без хлеба останется. Х-хе. Мы ничего. Живем и хлебушек жуем. На том свете по нас не дюже соскучились.

— Спасибо. — Игнат облапил туго набитый мукою мешок.

— Мучица хорошая, у большевиков такой нету. — Деян прижмурил глаз и — тише: — Дельце к тебе есть.

— Потом. Садись, похлебаем чего-нибудь.

Сели за стол. Пелагея подала постные щи в большой железной чашке. Деян не брал ложку, выжидательно взглядывал то на Пелагею, то на хозяина.

— Выпить нету, — сказал Игнат.

— Кгм… Ну, ничего. Время… Да-а… В станице кое у кого хмельное водится. Хе-хе… — Деян неохотно взял ложку, зачерпнул из чашки.

— Как станишники к новой власти?.. — спросил Игнат. — К новому закону?..

Деян покосился на Пелагею, сказал:

— Вслух не корят: побаиваются. И величальных песенок тоже не поют. Молодежь взбрыкивала, а по теперешним временам и она утихомирилась. Случай был. На прошлой неделе у староверов в молельном доме нашли четыреста пудов зерна. Забрали, конечно. А вечером клуб загорелся. Жарко горел.

— Прасол живой?

— Рыба ищет, где глубже, а человек… Человек, он ить поумней. Да. Прасол не пропадет. Объявились в городах такие заведенья — торгсины. Торговля, стало быть, с иностранцами. Наши сдают им серебро и золотишко, а они нам — хлебушек. Муку канадскую. Так прасол подался служить в это заведенье.

— Чует, где золотишком пахнет.

— Умеет жить.

— А ты куда ж правишься? — Игнат поглядел в окно на мешок в телеге. В нем выпирали острые углы квадратных плит, похожих на брусы подсолнечного жмыха. — Макуху кому везешь?

— Иконы там. По хуторам я…

— Зачем?

— Верующих нынче много стало. Умирают, кто послабже здоровьем. Надо хоть похоронить по-христиански. В иконах нужда у людей, в крестиках, в распятьях. Дело мое — земное.

— Рисуешь?

— Надо. Слыхал я, старый Шутов в гробу… Наведаюсь.

— Придурился, — бухнул Игнат. — Он в гробу послаже ест, чем другой, что с утра до ночи по полям шастает. Тебе поп, что ли, поручил?

— Сам я.

— Платят чем?

— Деньги не в цене. Хлеба нету. Кто что даст. Добрый человек в смертную минуту ничего не пожалеет. Простились бы грехи.

Глаза Деяна шныряли, улыбался хитровато. Игнат бросил ложку, зло поглядел на обросшее лицо Деяна. Сказал тихо, спокойно, едва сдерживаясь:

— Гад ты все-таки, Деян. На чужом горе…

Деян вскочил из-за стола, схватил кепку, смял ее в руках.

— Я тебе… мешок… — Деян захлебнулся словами. — Все вы, Назарьевы… сроду такие…

— Не во мне дело!

Деян хлопнул дверью.

— Сволочь! — крикнул вдогонку Назарьев. Он долго ходил из угла в угол, озверело вглядывался в окно.

Вечером Игнат молча отсыпал полмешка муки, вскинул на плечо и зашагал по проулку. Бросил оклунок на крыльце дома Демочки, постучал в тусклое окно и шагнул к перелазу.

Ночью стреляли совсем близко. Торопливо топали под окнами. Утром Игнат в сарае, распахнутом настежь, увидал стреляные винтовочные гильзы и три новых иконы у выдавленного окошка. Кто-то становился на них, дотягиваясь до окошка. Не иначе как Деян с дружками. И не по себе стало Игнату. Гадливо поморщился. Будто вор незаметно пошарил в его карманах и шмыгнул в темноту.

Миновали тяжкие черные недели голода. По осени приободрился хутор. Поначалу в поле коммунары, озираясь, торопливо шелушили в ладонях колосья, жевали мягкие, не совсем созревшие зерна. Потом, не дожидаясь молотьбы и помола, начали на станах в чугунах и котлах, в каких раньше варили арбузный мед, запаривать зерно. Жадно ели сытую духовитую пшеницу. С поля в чашках и сумках несли крутую пшеничную кашу, какую дома так ждали голодные, исхудалые дети.

И скоро на станах, во дворах хутора запахло сдобными пышками и пирогами. Весело закудрявились над летними кухнями дымки. В несколько вечеров на игрищах у терновых кустов на полянке потоптали колючку и донник, затрепыхались над тополями звонкие девичьи голоса.

Уходили, забывались тяжкие голодные дни, как забывается в суете и хлопотах страшный сон.

Застукотели по дорогам груженные зерном подводы — красные обозы, повезли хуторяне с ближних шахт уголь. Захлопотали хозяйки у прилавков ларьков, на базарах.

Диву давались хуторяне, оглядывая прилавки, где можно было купить все от ржавого гвоздя и пуговицы до расписного ковра и серебряной посуды. Будто все это, заполонившее теперь прилавки, долгое время лежало в глубоких погребах и ждало своего часу. Остро запахло нафталином и застарелой кожей. На проулках валялись изъеденные мышами чулки и тряпки. Три дня кряду под Красноталовым бугром тлели подожженные, побитые молью дорогие тюки материи, какие берегла тихая старуха в тяжелых окованных сундуках и теперь спохватилась, торгануть было вздумала.

По вечерам опять зазвенели песни на середине хутора, скликая парней и девчат хриплой музыкой, завертелась карусель. Расчесывая бороды, выползли на свет божий старики, плечи расправили. Стряхнули с плеч пыль дальних дорог присмиревшие есаулы и сотники — все те, кого Назарьев редко встречал да и забывать начал.

Как-то вечером на подворье Шутовых вспыхнул высокий костер — старый Шутов, долгие месяцы пролежавший в гробу, накрывшись шубою, выпростал ноги, отпихнул сиделку — Жору Чуваева, облил гроб керосином и под крик и хохот дружков поджег его.

Будто по петляющей, изъеденной рытвинами дороге разношерстным, разноголосым обозом громыхала жизнь мимо Игнатова подворья.

От соседей и Пелагеи узнавал Назарьев, про что говорили на лекциях, о чем митинговали у Совета. Отрешенно и как о чем-то далеком и стороннем слышал от жены, что в клубе была «переживательная» постановка «Ночь перед судом», что ребятишки читали стихи «Молот и винтовка», и как потом парни и девчата поднялись и запели «Интернационал». Как о чужом выслушивал Игнат новость о Демочке — парнишка ходит на занятия в ликбез и что в «Неделю пахаря» со своим погонычем поднял зяби больше всех, и за это ему дали красный флажок. «Не работают, а балуются на земле», — досадовал Игнат. Изредка он проходил мимо Совета, и рябило в глазах от плакатов «Долой трехполье», «С поздним паром промаешься даром»…