Николай Волокитин - Демидов кедр

Старик швырнул обрывки сети в кусты — они и под порог не годились, — взял весло и в сердцах повернул лодку к выходу из Филюшкина улова.

Монастырского яра он достиг близко к сумеркам.

Не торопился. Куда торопиться? Да и настроение было не шибко-то бравое.

Лезло в голову разное.

Вспоминалось, например, как рыбачили в Вагино.

Не в одиночку, как он теперь, — сетенками, которые зверь переводит. Бригадами. Невода забрасывали по полтораста метров и тащили их лошадьми. Бывало, по два в один вкладывали: столько рыбы водилось. Тоню дадут — и на всю деревню от пуза. Мотня трещала, когда выбирали.

И хоть ставили порой крупные верши, заедками перехватывали устья проток, а все же больше глянулось вагинцам неводить. На плесах, что разливались по сорам выше мельницы, на Карасином да Щучьем озерах.

Особенно памятными были рыбалки: на Первое мая, после окончания весенних полевых работ да перед началом уборки.

Выходили на берега всей деревней с женами, с ребятишками, во главе с председателем колхоза Феофаном Фомичом Коровиным. Захватывали артельный котел, вина большой лагун припасали загодя.

Дадут мужики тоню, вытащат невод, бабы уху варить давай, рыбу жарить да парить прямо у водоема. Нажарят-напарят, и пошла потеха, застолье веселое, песни да пляски.

Тут Евсей Кузьмич не ленись — разводи мехи своей гармошки-двухрядки, ублажай народ.

Играл Евсей Кузьмич в былые времена, шибко играл. Откуда что бралось. Никто не учил его музыке, сама она лилась из него. Гармошка и сейчас та стоит под кроватью, только не достает он ее, отпала охота.

А то и на промысел брал. На одних правах с ружьецом. Вечером в избушке после охоты как ударит пальцами по ладам — стены качались, и дружки-товарищи, уставшие за день, начинали в такт притоптывать броднями.

— Эхе-хе, — вздыхает Евсей Кузьмич, побулькивая веслом. — Золотое время — молодые лета. Квас молодой и тот играет. Что уж о человеке-то толковать?

Он посмотрел на Монастырский кедрач и снова вздохнул.

Задумчив и неподвижен был кедрач в предсумеречной тиши. Солнце перевалило через него, и теперь только отдельные светлые лучики, тонкие, как паутинки, поблескивали между деревьев.

Пройдет немного времени — и они погаснут. И тогда кедрач из темно-зеленого сделается совсем черным. Гукнет дикий голубь, отзовется ему из чащи дремучим хохотом филин — и настанет осенняя ночь, долгая-долгая и невыносимая, как ожидание.

Будет Евсей Кузьмич томиться в бессоннице, ворочаться на постели, выходить на крыльцо, прислушиваясь к ночи.

«Скорей бы утро да в Ерзовку, к народу. А то рехнешься от одиночества», — подумал старик, огибая крутой Монастырский яр.

Он гребнул веслом посильнее — и в носу лодчонки забурлила вода.

Из-за поворота медленно выплывало Вагино.

А над деревней, как диковинный зеленый собор, высился одинокий, раскидистый и мощный Демидов кедр…

…Рассказывали, что когда-то давным-давно его посадил на взгорье, чуть в стороне от бора, старый казак Демид в честь рождения первенца-сына.

Ухватист и удачлив был Демид, всем в жизни доволен, но вот самого главного, самого сущного ему не хватало. Не было детей у Демида. И молодость давно миновала, и зрелый возраст прошел, за пять десятков перевалило, а нет наследника, и только — хоть головой о речные валуны колотись.

Смертной тоской тосковал Демид. Что только не делал. И на моленья к староверам в глухие урочища ходил, и дорогие свечи в православной церкви ставил на аналой, и бабу свою по знахаркам водил…

И вот понесла жена на пятом десятке. И родила сына.

Неделю на радостях угощал Демид всю деревню. Неделю пил и плясал сам и других на круг выводил. А потом взял лопату, вышел за поскотину на светлый, солнечный и чистый угор и посередине его вкопал в землю крохотный саженец. Каждый день холил его, и вымахал кедр на диво вагинцам и приезжему люду здоровый и сильный.

Давно нет в живых не только Демида, но и сына его, и внука, а кедр стоит на земле, зеленеет, шумит могучею кроной. Снизу он коренаст, присадист, ветви почти к земле прикасаются, и корявый ствол с обнаженными корнями вдвоем едва ли обхватишь, а сверху широк и раскидист, и каждая ветвь — что дерево.

До сих пор плодоносит кедр, и шишки его не продолговатые, не похожие на утиные яйца, они круглые, тяжелые, с голубоватой кожурой и с крупными, сочными орехами. Поспевают эти орехи медленно, гораздо позже, чем на других деревьях, но зато и держатся на ветвях долго-долго.

Раньше шишки с него так и сбивали в октябре-ноябре, и сбивали осторожно, умело — не колотушками, не байдонами, а тоненькими шестами, взобравшись на сучья. Сам Евсей Кузьмич и в прежние времена не сбивал и сейчас не сбивает. Он собирает опавшие.

Вкус ореха в опавших, прокаленных морозом шишках — особый, ни с чем не сравнимый. Не чета ни жареному, ни вареному, ни высушенному в русской печи…

Смотрел Евсей Кузьмич на Демидов кедр, и виделись ему дни, когда Вагино было еще многолюдным, живым, и думать не думал о том, какая судьба ему предназначена.

Любила возле кедра молодежь собираться. Здесь и хороводы водили, и по весне в лапту и городки играли, здесь парни с девками в любви объяснялись.

В деревне знали: коль повел Иван Марью или Василий Татьяну к Демидову кедру, значит, скоро на свадьбе гулять…

Евсей Кузьмич оторвал взгляд от кедра, скользнул глазами по берегу, по домам и вдруг… защурился, шаркнул по бровям ладонью, не веря тому, что видит.

Посреди пустынной деревни стояла грузовая машина.

Старик еще не вытащил лодки, а к нему по заросшей бурьяном дорожке, бывшей когда-то извозом, уже спускался мужик.

Невысокого роста, плотный, на широком губастом лице рябинки, как соты, обутый в ладные сапоги, в брюках галифе, на плечах брезентовая тужурка.

— Здравствуй, Евсей Кузьмич! — крикнул весело, подавая тяжелую пятерню. — Не признаешь?

— Здорово, здорово, паря! — ответил старик сердечно, как близкому человеку, и прищурил глаза. — А вот насчет признанья не обессудь. Не признаю, брат, тебя, По приметам дак и вижу вроде впервые.

Мужик усмехнулся.

— А ты Коровина не знал?

— Уж не Феофана ли Фомича?

— Кого ж больше.

— Ну как не знать, как не знать, паря! Постой… Да ты ни его ли сынок? Не Петра ль Феофаныч?

— Ну вот, — захохотал мужик. — А говоришь, что впервые видишь.

— Дак… Сколь лет-то прошло. И был ты тогда… с соплями под носом. А ноне, смотри, какой мужичишша! Откуда это тебя занесло? Как жизнь-то? Батька как? Жив ли, здоров?

— Похоронили, — посмурнел лицом Петра Феофаныч, и Евсей Кузьмич сконфузился, заспешил:

— Фу, господи помилуй! Прости меня на недобром слове. Совсем из ума выживаю. Гостя в дом приглашать перво-наперво надо, а я с речами глупыми подступил… Пошли, брат, в избу. Пошли, пошли!