Николай Волокитин - Демидов кедр

А на улице — густое, как каша, бело-серое месиво. Под порывами ветра по крыше, по дороге, по воздуху хлестали упругие струи дождя вперемежку со снежной крупой и градом. Снег тут же таял и многочисленными ручьями катился к речке Быструхе.

Вокруг клокотало, шипело и пузырилось. Было холодно, как зимой.

Но Леонид позабыл, что раздет.

Как в детстве он бросился прямо по лужам к бараку, туда, где были Федотов, Гавриков, Макаров, Пашка Семенов…

Бежал и видел сквозь снежную карусель, как в окнах барака вспыхнул свет, как распахнулись двери, как оттуда навстречу ему замелькали силуэты людей.

Подобралась к Вагино осень.

Зарумянились, вспыхнули снегириным огнем осины, пошли желтыми пятнами березы и тополя, побурели на сограх еще недавно ярко-зеленые, буйные черемушники к смородинники. По утрам над речкой Шилкой стали подолгу задерживаться туманы. Тяжелые, густые, как налимьи молоки, они растекались по тихим плесам, по береговым луговинам, по суглинистым овражкам, по заросшим талиной мочажинам, окутывая их так, что ничего вокруг различить было невозможно.

К полудню туманы опадали, и тогда делалось светло и ясно. Даже видно было, как в прозрачном воздухе парят сорванные нити паутин.

Резко пахло подвялым багульником, сухой подопревшей хвоей, грибами, рябиной и еще чем-то терпким, осенним.

Стояло зыбкое, настороженное безветрие.

Но как-то налетел резкий сиверко, дохнул студено на березы, осины, на ракитники и черемушники, стряхнул с них первые ворошки полинялых листьев, и закрутились они, полетели, полетели трепыхающимися бабочками.

По округе постоянно слышались шелесты и шуршания, будто кто-то невидимый все сгребал и сгребал по еланям пересохшее сено.

— Вот и заосеняло, — сказал сам себе старик Евсей Кузьмич Кондратьев, — вот и засентябрило опять… Теперь со дня на день дожжей ожидай. А там и до снегу недалеконько. Оглянуться не успеешь, как повалит и более чем на полгода все дорожки и тропки покроет, все овражки-низинки сравнят. Не только человеку, зверю лесному не пройти, не пробраться. Эхе-хе, наказанье господне!

Старик воткнул в землю лопату, которой вот уже неделю основательно и неторопливо окапывал завалинку, утеплял избу, облокотился на черешок и стал молча смотреть на изреженные, высветленные осенью лесные дали.

Где-то там, за этими далями, в сорока километрах от Вагино, сейчас, наверно, густо вздымались из труб дымы, слышался гул машин, ржание коней, мычание коров, говор людей. Там шла жизнь. Здесь же было пустынно и тихо.

На глухом берегу безмолвно теснились вдоль речушки потемневшие от времени, покосившиеся пустые избы. Иные из них были заколочены крест-накрест старыми досками, иные зияли черными, пустыми глазницами выставленных окон. На обомшелых крышах шептались засохшие пучки полыни, в щелях постанывал ветер. Тут и там из земли торчали гнилые колья, валялись полурассыпавшиеся прясла, вокруг которых серыми шевелящимися буграми вздымался чертополох.

Глянув на эти избы, на забурьяненные, давно не паханные огороды, старик насупился и опустил глаза. Но в это время над головой послышался протяжный, пронзительный стон:

— Р-лы-ы, р-лы-ы… Кур-лы-ы…

Евсей Кузьмич встрепенулся.

В проеме двух желтовато-оранжевых облаков медленно плыл в синей глубине клин журавлей. Плавно и слаженно, будто опытные гребцы веслами, махали птицы сильными крыльями и, не унимаясь, тоскливо кричали:

— Кур-лы-ы, кур-лы-ы!

Прислонив ладонь ко лбу, Евсей Кузьмич неотрывно следил за клином до тех пор, пока он не превратился в ниточку, а после и вовсе не растаял на горизонте.

— Уплыли родимые… Что ж, счастливой дороги, — промолвил старик и грустно усмехнулся, вспомнив о том, что еще совсем недавно птицы жили рядом, на ближнем Приречном болоте, и каждое утро будили его разноголосым гомоном.

Журавлиный клик проникал в него еще во сне, и, вскочив с постели, он торопился к Шилке. Журавли горланили совсем близко, в каких-нибудь двадцати — тридцати саженях, и горланили так, что ему частенько казалось, будто это вовсе не журавли, а ребятишки. Забежали на болото, отыскали полянку, играют там в догоняшки и покрикивают тоненько:

— А-а-а! А! А!

На какой-то миг на душе становилось радостно, легко и бездумно. Но только на миг, потому что птицы поднимались: старики ставили молодняк на крыло.

Однажды журавли — их было десять: четверо матерых и шесть первогодков — взлетели под самые облака. И вот там у них вышло такое, что не часто доводится увидеть и лесному человеку, каким был Евсей Кузьмич.

Молодые вдруг отделились от стариков, которые взяли направление к Зырянским полям, и с оголтелым криком, вразнобой махая крыльями, стали круто забирать в сторону, будто убегать собрались.

Старики закурлыкали предупреждающе, властно: «Назад!» — но не помогло. Тогда они сделали полукруг, охватили молодых с двух сторон и завернули куда надо. Однако через минуту те снова все повторили. Потом опять и опять. Они никак не хотели подчиниться вожакам и мотались по небу как заполошные. Евсей Кузьмич смотрел на птиц затаив дыхание.

— Ишь ты, ишь ты, чего вытворяют! Чем же у вас все это кончится?

Кончилось тем, что старики все же угомонили непослушную стаю, и через какое-то время притихшие молодые послушно полетели за ними к Зырянским полям…

Журавли стали подниматься в самую высь каждое утро, но уже ничего такого у них не случалось. Молодые птицы беспрекословно и молча летели за старыми вожаками.

Стая уходила то на Каменку, то на Ерзовские клеверища, иногда просто кружила над Шилкой, мягкой легко махая гибкими крыльями.

Евсей Кузьмич так привык к ним, что скучал, когда их долго не было видно. И вот сейчас журавли покидали его. Пролетели в последний раз с тоскующим криком над лесами, над речкой, над родными гнездовьями и растаяли в синеве.

— Все. Теперь до весны, — прошептал Евсей Кузьмич, запуская в землю лопату, и не сдержался, снова поглядел на заросшие бурьяном тропинки, на порушившиеся прясла, на кособокие, безмолвные и пустые дома.

Который год он жил среди этих развалин один.

Да. Один. А когда-то здесь, как и в Сполошном сейчас, вовсю кипела жизнь. Была здесь деревня. И не какая-нибудь одноулка. Многолюдная, ладная, сильная, в сорок с лишним дворов.

И вот — была да сплыла.

Лет семь — десять назад пошла по сибирским местам крутоверть, да такая, что коренные таежники только ахали удивленно да разводили руками. Одно за другим, будто озера в засуху, начали исчезать старинные чалдонские поселения, что стояли на глухих, отдаленных еланях.