Николай Волокитин - Демидов кедр

Не стало веселого Табора и тихой Осиновки, древней Закеми и крепко сбитого Дембора, не стало Старорябовки, Зеледеева, Добровольного, Клопова. Зато вместо них, как грибы после дождя, принялись разрастаться поселки и села, расположенные поближе к трактам, к железной дороге, к судоходному Енисею. Это строились центральные усадьбы укрупненных артелей и совхозов, «вобравших в себя» по десятку, а то и по полусотне маленьких деревень.

Дошло и до Вагино.

Года три-четыре назад присоединили деревню вместе с соседней Ерзовкой к молодому совхозу «Сполошный», что в сорока километрах южнее, и оказалась она не при деле. Совхоз-то молочно-мясной, а в Вагино издавна занимались рыбалкой, охотой, заготовкой ореха да лишь отчасти хлебопашеством. И потом и расстояние до центральной усадьбы оказалось не ближним. И решили в райцентре переселить вагинцев в Сполошный поближе к главному производству, поближе к строящимся фермам и скотным дворам.

Как ни противились тогда коренные таежники такому повороту, как ни уговаривали начальство не делать этого, толкуя о том, что и места здесь богатые, благодатные, еще прапрадедами-землепроходцами триста лет назад облюбованные, и что не дело крестьянина, как какой-нибудь куст смородины, пересаживать с места на место, и что вообще грешно родное гнездо оставлять на разор и забвение, — ничего не вышло.

Хоть и с проволочками да оттяжками, а подались один за другим мужички из Вагино, подбадривая себя поговоркой, что не век-де жить в лесу, молясь колесу.

В Сполошном и магазины, как в городе, и клуб с широким экраном, и школа-десятилетка, и ясли, и работа рядом, и дома не осинником колотым — тонким шифером крытые.

Так-то оно, может, и так, а все же смертную тоску пережил тогда Евсей Кузьмич, видя, как на глазах пустеет родная деревня. И кто знает, авось с отчаяния и он бы подался вместе со всеми, да случилось так, что Вагино не совсем разорили, решили сделать заимку. А на заимке, понятно, хозяину положено быть.

С радостью принял Евсей Кузьмич предложение директора совхоза остаться за сторожа в Вагино.

И вот — живет.

Весной, летом и ранней осенью здесь не скучно, потому что довольно людно. И сполошенские механизаторы, что приезжают поля обрабатывать, хлеб убирать, по неделям живут, и пастухи, пригоняющие молодняк на отгул, до самых инеев днюют и ночуют на заимке.

А вот с сентября по май наступает студеное безмолвие, когда даже вездесущие сороки и те облетают Вагино стороной. Хуже этой поры не придумаешь, потому как один — оно и есть один. Одной рукой и в ладоши не хлопнешь. Жить — не с кем покалякать, умереть — некому оплакать.

Не раз говорили Евсею Кузьмичу в совхозе, чтобы на зиму переезжал в Сполошный, да не получается у него. Привык к месту, где родился и вырос. Тоска берет. По дому, по тайге дремучей, по угодьям, по речке Шилке. Пробовал однажды, недели не прошло — назад вернулся.

Вот так и выходит. И там — тоска. И здесь — кручина.

Евсей Кузьмич разогнулся, медленно вытер ладонью капли пота со лба и вздохнул — завалинка была сделана.

Постояв немного в раздумье, он обошел дом, осмотрел придирчиво свою работу, попристукал лопатой качавшую было осыпаться в иных местах землю и только после этого присел на крыльцо, закурил тоненькую папироску «Прибой».

— Вот и последнее дело сделано, — молвил он. — Вот и еще полдня прошло. А дальше чо? Дальше-то чо, я спрашиваю. Картоха выкопана, капуста срублена, изба подлажена, на промысел выходить не время еще. Хоть бы приехал кто — просто так, ли чо ли? Ить четверту неделю уж ни души окрест…

Евсей Кузьмич, как и все пожилые люди, которые долго прожили в одиночестве, давно научился говорить сам с собой, думать вслух. Так было легче и чуточку веселее — все живой голос.

— Да-а, — продолжал он, — четверту неделю. А сколько еще будет этих недель? Тьма-тьмущая. Окромя ерзовцев и не увидишь никого до весны. Благо, хоть они недалеко, всего в десяти верстах, и завсегда наведаться можно. Особо, если станет невмоготу. Может, сходить завтра к ним, повидаться с дружками, рыбки свеженькой снести, коль попадается в сетенки, а заодно и харч прикупить. Правда, и мучица еще есть, и курево не перевелось, но опять же запас карман не оттянет. Пойду, однако, ей-богу.

Решив так, Евсей Кузьмич приободрился, повеселел и, затоптав сапогами папироску, заспешил в дом. Он сел за неприбранный стол, достал из стоящего на краю чугуна несколько вареных картошин, отломил кусок черствой лепешки, пододвинул миску с солеными груздями, стал есть, запивая густым смородиновым чаем.

После обеда Евсей Кузьмич вышел во двор, снял со штыря под навесом берестяной кузовок, кинул на плечо легкое черемуховое весло и направился к Шилке.

Полуденная Шилка была тихой и светлой. С тонким журчанием она катилась по каменистому дну, перебирая струями отраженные в ней кочкастые берега, деревья и облака, а над ней непрерывно трепетали опадавшие листья.

Сухие и легкие, они бесшумно опускались на воду и, подхваченные течением, плавно кружились на омутах, пока их не прибивало к траве. Все тихие заводи, заросшие лопухом излучины, были сплошь забиты этими листьями, отчего и так порядком обмелевшая речка казалась совсем узкой.

— Ишь ты, холера, чо деется! — подивился Евсей Кузьмич, сталкивая небольшую плоскодонку со скрипящего галькой берега. — Так и до сеток не доберешься. Позабивало, однако, все.

Вчера вечером он бросил на ночь в Сандружиной заводи пару частушек да пару трехстенок, хотел их проверить сразу же по утру, но занялся завалинкой и забыл. А река не дремала. Понаносила листа. Теперь вот повозишься со снастями.

Кинув в лодку кузовок, Евсей Кузьмич умастился на беседке получше и в несколько гребков оказался на середине реки. Ходкая лодка легко заскользила вниз по течению.

Замелькали прибрежные кусты и песчаные отмели, и вскоре Евсей Кузьмич оказался у Монастырского яра, на котором шумели тугие, размашисто-коренастые кедры. Они подступали к яру густой стеной и обрывались здесь, будто срезанные ножом.

У некоторых даже корни на виду были, висели плетями над глинистой осыпью.

Евсей Кузьмич перестал грести и залюбовался темно-зелеными густохвойными деревьями, макушки и верхние сучья которых были сплошь усыпаны крупными, сизыми от спелости шишками.

— Господи! — прошептал старик. — Сколько добра! И все ведь прахом пойдет, никому ничего не достанется.

Вспомнилось ему вдруг, как когда-то в этих кедрачах по осени тесно было от людей, и гул стоял на всю Шилку от их радостных праздничных голосов, стука байдонов по сучьям да по стволам.

До сотни, а то и больше вагинцев собиралось во время шишкобоя в Монастырском бору.

Да только ли здесь?