Николай Волокитин - Демидов кедр

— Машины для вас не будет, Курыгин. Пешочком через сопки идите. Напрямую пяти километров не наберется.

— Через сопки так через сопки.

Леонид хлопнул дверью.

«Гляди-ка ты, расхорохорился товарищ начальник!»

Прибежав домой, он наскоро переоделся в выходное, накинул на двери замок, вприпрыжку, с засученными штанами, добежал до Быструхи, перебрел студеную речку, обулся и стал подниматься на сопку Кедровую.

Было раннее утро.

Большое красное солнце катилось по горбатому склону, отбрасывая в распадки длинные тени. В распадках сырость и сумеречь. Густые ельники и пихтовники казались синими.

Крутые сопки, громоздясь одна на другую, волнами разбегались в разные стороны, в бесконечность. Одни из них были совершенно лысы, желтели гладкими проплешинами галечников и песчаников, другие — в буйных шевелюрах темно-зеленых курчавых стлаников.

В небе стояло легкое паутиновое марево, отчего дальние сопки казались расплывчатыми, призрачными, а у горизонта вообще сливались в бусую массу.

Что там, за этой массой?

Такие же горы или, может, равнина? Или море, сам батюшка Тихий океан? Не разглядеть, не пробиться взглядом сквозь дымку.

От высоты захватило дух, немножко кружилась голова, и поселочек, притулившийся в долине, у самого подножия сопки Кедровой, выглядел как игрушечный: только сумей протянуть руку и — переставляй домишки как кубики.

Леонид остановился на потрескавшемся, обомшелом останце, затаив дыхание смотрел на поселок, на горы.

Все в нем ликовало от близости неба, от близости оранжевых облаков, которые плыли почти с ним наравне.

И вдруг спохватился.

Господи, до восторгов ли ему сейчас? Предстоит встреча с директором. Наверняка неприятная встреча… А впрочем… Впрочем, чего ему бояться? Будь что будет. Больше выговора все равно не дадут.

А выговор — это не беда. Живут и с выговорами.

Леонид еще раз посмотрел на сопки, на небо, на свой Боковой и только после этого пошел по каменистой тропинке вниз, в распадок, где сырой ниткой через кочкарник и травы тянулась дорога.

Директор был в кабинете, и Леонида сразу впустили.

— А, товарищ Курыгин! — Озолин оторвался от бумаг, жестом приглашая парня садиться.

Леонид шагнул к длинному столу, опустился на краешек кресла, напряженно следил за каждым движением директора.

— Извините, — суховато сказал тот. — Не могу позволить себе долгой с вами беседы. Время! Но вот что хотелось бы выяснить. Кто вас надоумил в разгар работы остановить промывочный прибор?

— Никто. Я сам. — Леонид почувствовал, как екнуло сердце. Стало почему-то жарко и душно. — Я сам, — повторил.

— Но вам же прекрасно должно быть известно, — Озолин пошебаршил бумагами на столе, — что без разрешения участкового механика, без разрешения начальника участка прибор останавливать нельзя.

— А если они не реагируют?

— Так уж и не реагируют?

— Конечно.

— Кто?

— Да хотя бы начальник участка.

— Ну-ну, дальше.

— А что дальше? — Леонид осмелел. — Мы каждую смену простаивали по нескольку часов. Да если хотите… Я даже эксперимент, верней, наблюдения провел. До остановки мы намывали по триста — четыреста грамм, а в первые дни после ремонта по пятьсот намывать стали. Так что давно перекрыли этот мой самовольный простой.

— Ишь ты! — Директор погладил двумя пальцами нос, поправил волосы. — Ишь ты, экспериментатор какой! — и отвернулся к окну, чтобы Леонид не заметил его улыбки. Постоял так минуту-другую, прошелся по кабинету, снова сел за массивный дубовый стол.

— Так вот… Леонид Григорьевич. — Озолин впервые назвал его по имени-отчеству. Встал. — Мы тут посоветовались и решили назначить вас в Боковом сменным мастером вместо Терехина. Пока. А там посмотрим, что у нас выйдет.

— Но… — Леонид растерянно уставился на директора. — Но…

— Никаких но! — строго перебил тот. — Получайте выписку из приказа, возвращайтесь в Боковой и приступайте к работе. Все!

Каллистрат Аверьяныч Загайнов сидел за своим шатким крохотным столиком у окна и объяснял Леониду, как ловчее устраивать на горных речушках запруды. Галина Ивановна Каримова, пристроившись на корточках в уголке, отсчитывала рубчатые резиновые ковшики для промывочных шлюзов.

По случаю июльской жары она — в коротеньком легком платьишке, без платка, в тапочках на босу ногу.

Каллистрат Аверьяныч говорил с увлечением, размахивал руками, вспоминал всякие случаи из своей «многолетней северной практики» и, кажется, ни о чем другом, кроме этих запруд, и не думал, но вдруг, взглянув на Каримову, осекся, заерзал на стуле, схватился за голову.

— О боже, о боже, совсем позабыл! У меня же завтра ревизия, а я двух одеял никак не могу досчитаться. Галочка, девочка, подсоби, ежели не спешишь. Сочти одеяла на свежую голову.

Каримова поднялась, кончиками пальцев смахнула пот с верхней губы, огляделась.

— Но как? — пожала плечами. — Они же у вас под самым почти потолком.

— А ты на тумбочку, на тумбочку, милая, — ласково посоветовал Каллистрат Аверьяныч.

Ничего не подозревая, Каримова взобралась на тумбочку, вытянулась на цыпочки, едва-едва дотянулась до одеял.

— Сорок восемь, Каллистрат Аверьяныч.

Загайнов хмыкнул, подмигнул Леониду, всплеснул руками.

— Ой, пятьдесят должно быть! Ой, пятьдесят!

— Да сорок восемь, вам говорят!

— А ты еще разочек, еще.

Каримова разозлилась.

— Я что, считать не умею?

Обернулась. Курыгин стоит, потупясь, красный, как из парной, а Каллистрат Аверьяныч, схватившись за угол стола, трясется от смеха.

— Ну спасибо, девка, ну уважила старого человека!

— Эх вы-ы-ы! — Каримова вспыхнула, присела, натянула подол платьица на колени, передразнила: — Старого челове-е-ека! И вы тоже хорош! — на Леонида. — Думаете, если слабая женщина, так можно над ней насмехаться? Помогите давайте с тумбочки слезть, — приказала она не без кокетства. — Слышите, помогите!

— Веселый вы человек! — сказал Леонид Загайнову, когда Каримова с пачкой ковриков вышла из склада.

— Друг мой! — Загайнов уже не смеялся. Стоял у окна, задумчиво ворошил страницы огромной амбарной книги. — Да если бы я не умел веселить сам себя и других, я бы давно на погосте лежал. Жизнью надо уметь управлять. И находить минуты для радости. Иначе зачем она, жизнь? Иначе можно состариться на двадцать лет раньше срока. Вот вы, например. Ну что вы вторую неделю ходите как убитый? Почему не встряхнете себя? Почему не съездите в Веселый в кино? Почему не поухаживаете за той же Каримовой? Господи, да мало ли еще интересного, необходимого в конце-то концов! Ну что вы себя терзаете? Ведь вы же не виноваты. Ведь вы же бессильны против объективных причин.