Николай Волокитин - Демидов кедр

И не потому, что по местным меркам десять километров — пустяк, и он навещал Ерзовку чаще, чем другие деревни, не потому, что там какое-то время была центральная усадьба его колхоза и в ерзовском правлении к Евсею Кузьмичу относились с почтением.

Нет. Там жили самые дорогие ему люди: Емельян Шохин, Шайхула Юсупов и Рахима Шохина, люди, с которыми он сошелся еще до гражданской войны, еще батраком, и дружил полвека.

Дорога долго вихляла по мокрым осинникам, по глухому кочкастому чернолесью, но вдруг вывернула на убранные поля и побежала, ровная и укатанная, в низину, к березовым колкам и тополям у ручья, между которых показалась Ерзовка.

Когда-то это была большая деревня дворов в пятьдесят.

В отличие от древних чалдонских Еланей и Осиновок, Сосновок и Борков, да и того же Вагино, уходящих корнями в былинные годы, она была срублена в начале этого века переселенцами из Центральной России: русскими и татарами. Оттого и название у нее нездешнее, непонятное…

Оттого и выглядела она всегда опрятней, добротней и моложе других деревень. Но в последние годы и ее, как грибную поляну инеем, прихватило время. От пятидесяти прежних дворов осталось, самое большое, сорок, да и среди них много стояло с заколоченными окнами.

С каждым разом заколоченных, никому не нужных домов становилось все больше и больше. И с каждым своим новым приходом в Ерзовку Евсей Кузьмич все больше вздыхал и охал.

Еще издали он увидел, что в Ерзовке вроде опять не хватает чего-то. А когда сообразил, чего именно, чуть не вскрикнул. Не было мангазина — большого и высокого семенного склада, когдатошней гордости ерзовцев, построенного по задумке председателя колхоза Емельяна Шохина. На месте мангазина теперь лишь темнели листвяжные ребра-столбы, которые, видно, не вывернули лишь за ненадобностью.

Коровин всю дорогу молчал. Крутил себе баранку да смотрел на дорогу.

Когда до Ерзовки осталось метров пятьсот, почему-то свернул на правый ус и остановился.

— Ну, Евсей Кузьмич, прощеваться давай, — сказал, натянуто улыбнувшись. — Мне сюда, а тебе туда. Дотопаешь потихоньку.

— Дак чего не дотопать-то, паря! Дело привычное, — встрепенулся Евсей Кузьмич. Открыл дверцу, но задержался, поглядел на Петру Феофаныча ласково: — Дак… Когда ждать-то тебя?

— Скоро, — ответил Петра Феофаныч. — Через недельку, другую наверняка приеду с ребятами.

— Уж смотри, не медли шибко-то. Я ведь ждать буду.

— Знаю, Евсей Кузьмич.

— Ну, до встречи тогда.

— До встречи.

Машина, выхлопнув облако синей гари, рванулась и побежала, пыля, а Евсей Кузьмич остался на дороге и еще долго-долго смотрел на Ерзовку.

Потом приспособил узел под мышку, шагнул.

Старая просторная изба Шайхулы Юсупова стояла на самом краю Ерзовки, и еще у ворот поскотины услышал Евсей Кузьмич доносившийся со двора какой-то невероятный шум и гам.

— Ишшо чо! — удивился старик. — Праздник никак у них? Не внука ли своего Шайхула собрался женить, мне ничего не сказавши? Ну погоди, коли так!

Однако никакой свадьбы у Юсуповых не было. Что-то совсем другое творилось.

Посередине широкого двора стояли комод, шифоньер, две кровати, лежали сундуки, чемоданы, узлы, а рядом, окружив пожилого сына Шайхулы Мансура, топтался чуть не весь ерзовский народ.

Евсея Кузьмича заметили издали, и Шайхула, низенький, присадистый старичок с седой головой и черными пронзительными глазами, закричал, подбегая к калитке:

— Шайтан, кого вижу! Откуда свалился? Ай-яй, как хорошо, как вовремя. Здорово, Евсейка!

Был он без фуражки, в широких сатиновых штанах и в одной рубахе, будто только что выскочил из избы.

— Здорово-то, здорово, — молвил Евсей Кузьмич. — Но что это за сабантуй у тебя, скажи? Никак, сына своего с бабой разводишь?

— Зачем развод, зачем развод! — захохотал Шайхула. — В Сполошный провожаю. И с бабой, и с ребятишками.

— Это как же понять? На побывку иль… насовсем?

— Зачем на побывку? Насовсем, Кузьмич.

— Эх! — только и мог сказать старик, освобождаясь из объятий старого друга. Он вошел в калитку, пожал мужикам руки, женщинам поклонился.

— Что же так? — спросил у Мансура негромко. — Жил, жил. Родился и вырос туто-ка, работал сызмальства. И вот тебе раз!

Мансур, рослый и плечистый, с длинными, сильными руками, улыбнулся застенчиво на вопрос старика и зарумянился, как красная девица.

— Пригласили, — сказал, поднимая свалившийся узел. — Трактористов не хватает на центральной усадьбе.

— А здесь? В избытке?

Евсей Кузьмич хотел спросить что-то еще, но к калитке подкатил грузовик, выскочивший из кабины шофер отвалил борт, и все бросились укладывать вещи.

Когда все было погружено, увязано крепко веревками, Мансур усадил жену с малолетней девчонкой Салимой в кабину, сам со старшим, двадцатилетним сыном Давлятом устроился в кузове на вещах.

— Ну, до завтра, — помахал рукой, и машина помчалась за поскотину.

Кто-то из толпящихся во дворе тяжело вздохнул, какая-то старуха заплакала, а Шайхула как ни в чем не бывало повернулся к людям и весело бросил:

— Чего приуныли? Чего носы крючьями сделали? Петь надо, смеяться надо, когда ерзовцы на повышение выходят, а вы!

— Тьфу! — плюнул Евсей Кузьмич и, махнув рукой, отвернулся.

Не понимал он сейчас Шайхулу.

Неунывающим был Шайхула, бесшабашным. Не терялся ни в каких переплетах. Доброй шуткой и смехом веселил себя и друзей. И за это любил и уважал его Евсей Кузьмич. Но чему он сейчас-то радуется? Как и Евсей Кузьмич, был он вдов, девятый год пошел, как похоронил свою Фатиму, жил с сыном и его семьей. И вот сын уехал. Уехал в Сполошный, на который Шайхула вряд ли поменял бы свою родную Ерзовку.

«Так к чему бахвальство о повышении? К чему этот смех?» — рассуждал старик.

А Шайхула уже держал его под руку, заглядывал своими пронзительными татарскими глазами в лицо.

— Опять гостинца лесного привез? — спрашивал, показывая на узел. — Опять не мог просто так, с пустыми руками… Ну, чего стоишь? Пошли в избу, пошли.

Поглядев, что народ расходится, Евсей Кузьмич шагнул на крыльцо.

В избе было пусто и грязно.

Там, где недавно стояли комод, шифоньер и кровати, на полу белели пыльные квадраты, в углах лохмотьями висела серая паутина, а стены, наоборот, в тех местах свежо голубели невыцветшей синькой. Весь пол на кухне был завален мешками с картошкой.

— Ай, аллах, одна кухня жилая осталась, — усмехнулся Шайхула, опускаясь на табуретку и показывая на мешки. — Кругом пустота и простор. Завтра приедет Мансур, заберет картошку, совсем в футбол играть можно будет.

Евсей Кузьмич поморщился, положил узел с дичью на лавку, спросил недовольно:

— А где Емельян? И Рахимы почему-то не видно было?