Николай Волокитин - Демидов кедр

— С Луны свалился! — опять засмеялся Шайхула. — Живешь в своем Вагино и ничего не знаешь про старых друзей. Емельян с Рахимой, третья неделя пошла, как в Таланск уехали.

— Пошто уехали? Зачем?!

— Жить, зачем же еще.

— Как — «жить»?

— Как, как… Так! Внука Гошку, Камалова сына, который врачом, знаешь? Бабу его, тоже врача, знаешь? Двойня родилась. Что делать? Как управляться? Работа. Приехал Гошка в Ерзовку, позвал стариков: айда ко мне жить, помогать надо. Помогать так помогать. Собрались и поехали.

— Так просто?

— А ты как хотел? По-другому хотел?

Евсей Кузьмич сидел на мешке картошки, подрагивал седыми ресницами и не знал, что сказать.

— Почему замолчал, Кузьмич? — тронул его Шайхула. — Расскажи, как живешь?

— А чо говорить! — встрепенулся старик. — Живу как положено. Ты вот лучше ответь, как умудрился сына свово из деревни родной отпустить?

— Сын — сам хозяин, Кузьмич. Своя голова на плечах. Рад бы держать при себе, да бессилен. Да и жизнь не та, чтобы молодым да здоровым по глухим деревням сидеть.

— Ишь ты, жизнь! — хмыкнул Евсей Кузьмич. — Ладно! Давай делом займемся. Хоть и вдвоем мы остались, а негоже при встрече толковать на пустой желудок. Дичь обтеребить надо, похлебки сварить, за бутылочкой сходить в магазин. А?

Шайхула согласно кивнул головой.

Они собирались подняться из-за стола, когда низкое и тусклое осеннее солнце, обогнув угол дома, заглянуло в кухонное окно. Скользнув по косяку, оно окунулось тонким лучиком в стоявший ковш с водой, и вода в ковше вспыхнула вдруг, расцвела невиданным и прекрасным цветком, загорелась десятками радужных искорок.

А на потолке задрожало, заколыхалось отраженное от ковша золотое колечко.

Старики притихли и смотрели на это чудо как завороженные.

Однако солнечный лучик не стоял на месте, двигался и вскоре, переместившись по столу вправо, выскользнул из ковша. Цветок сразу пропал, все яркие краски потухли, и на кухне стало холодно и неуютно, хотя осеннее солнце по-прежнему глядело в окно.

— Пойдем, погуляем, — сказал Шайхула.

— Пойдем.

Они оделись, вышли во двор и тихо побрели по безлюдной вечерней улице.

Давным-давно была знакома Евсею Кузьмичу эта улица. И кажется, за долгие годы она не изменилась. Так же пахло убитой морозом ботвой, свежим, недавно привезенным и сметанным у завозен сеном, так же утробно мычали в хлевах коровы, так же сосредоточенно терся боком о прясло чей-то упитанный боровок, так же где-то у крайней избы кричала баба:

— Венькя! А Манькя когда от суседей придеть?

Но было на этой улице и другое — чужое, тревожащее. Вон один пустой дом стоит, чернея полыми проемами окон, вон другой. А вон и вовсе голая печка посередь огорода белеет, и вокруг нее вместо стен кустится бузина.

— А помнишь, как мангазин-то строили всем колхозом? — спросил Евсей Кузьмич, показывая на разобранный семенной склад. — По выходным. Воскресниками.

— Еще бы не помнить, — отозвался Шайхула. — Ты еще по просьбе Емельяна скобы ковал.

— Ну-ну. А куда бревна-то дели после разборки?

— В Каменку, кочегарку топить увезли.

— Ну-ну.

Вышли на южную окраину деревни, к ручью, на самом берегу которого в густой пожухлой траве видны были следы какого-то строения, и, не сговариваясь, оба остановились.

Молчали.

Потом Шайхула присел на столбик.

— Знакомое место? — спросил.

— Твой бывший дом. Здесь в молодости мы праздновали свадьбу Емельяна и Рахимы, — вздохнул Евсей Кузьмич, опускаясь на бревнышко. — Эх, Емельян, ты Емельян! Эх, Рахима, Рахима!

И задумался, вспомнив давнее прошлое.

В тот год богато ореха уродилось в Монастырском бору.

Крупные, вершковые шишки осыпали могучие кедры от макушек до самого низу — палкой можно было сбивать, — и все от мала до велика стали собираться в Вагино на щедрый промысел. Семьями, артелями, которые сколачивали из близких родственников.

У Евсея Кузьмича родственников не было, со своим хозяином Степаном Брындиным он только что рассчитался и потому призадумался не на шутку: что делать?

Выручил его приятель — одногодка Емелька Шохин, такой же здоровяк и неустанный работяга, как Евсей. И такой же одинокий горемыка. Великим постом похоронил он на Котырской заимке отца и теперь мотался по соседним деревням в поисках случайного заработка.

— Слушай, а чего ты нос повесил, — сказал он, встретившись как-то с Евсеем. — Твоя пара рук да моя — считай, дюжина. Вот тебе и артель.

Собрались. Разыскали деляну подальше от людей да поглуше, сделали добрый байдон, вальки и рубила наладили, шалаш слепили — и за дело.

Как-то, поднявшись до зорьки и наскоро перекусив, сидели они за своими рубилами, давя брызгающие, как соком, орехами ядреные шишки, и услышали рядом стук колотушки по сучьям.

— От! — покосился Емелька. — Кто-то явился, едри его! Пойдем, посмотрим на охламона.

Поднялись, шагнули в кедрач и увидели на поляне запряженную в телегу лошадь, а чуть поодаль молодого татарина, который, цепляясь за сучья, спускался с высокого кедра.

— Здорово, мужик! — крикнул Емелька. — Кто такой и откуда?

Невысокого ростика, щупленький, татарин конфузливо, будто девка, прикрыл ладонью распластанную на коленке штанину, улыбнулся доверчиво:

— Я — Шайхула Юсупов из деревни Ерзовка.

— Тоже орешки готовишь?

— Дак надо. Первый день вот приехал.

— Знамо, что первый. Раньше не слыхали тут такого. Услыхали бы, сразу прогнали… Ты, это самое, собирай сбитое да вали отсюда подальше.

— Куда вали? Почему вали? — татарин совсем растерялся и часто-часто моргал глазами.

— Потому что это наша деляна!

— А-а-а…

— Да брось ты, — махнул рукой Евсей Емельяну. — Много ли он возьмет один без байдона, по кедрам лазаючи, хоть и с конем.

— А я не один, — промолвил татарин, почувствовав в Евсее поддержку. — У меня вон помощник.

Евсей обернулся и только теперь увидел поодаль сидящего на корточках подростка в откинутом на затылок накомарнике. Подросток как собирал, видать, шишки, так и застыл, услышав чужих.

Евсею почему-то стало жалко его. Он шагнул к нему и со словами: «А ты чо примолк, сверчок?» — тронул за плечо. Тронул и тут же отдернул руку, будто обжегся.

Подросток резко вскинул голову и… в Евсея полыхнули жаром большущие, черные-пречерные, совсем не мальчишеские, в длинных, слегка загнутых ресницах глаза.

«Батюшки, да это же девка!» — отступил невольно Евсей.

— Зачем пугаешь сестру? — тихо сказал татарин. — Прогонять прогоняй, но пугать не надо.

Евсей молчал. Молчал и Емельян, глядя на ствол кедра, за который, вскрикнув, юркнула молоденькая татарка, потом как-то криво, невзаправдошно усмехнулся и проговорил: