Николай Волокитин - Демидов кедр

В Вагино управились быстро. Правда, артель пока получилась неказистой; когда Евсей батрачил у Брындина, у того во дворе стояло десять коров, а в артели оказалось всего четыре, коней и того меньше — два, но для начала и это было неплохо.

В Ерзовке у Паршина что-то не получилось. Однажды он приехал к Коровину злой, раздраженный.

— Помогай, Феофан! Кроме Шохиных да Юсупова, хоть лоб расшиби, никого не могу сагитировать в колхоз. Бедняков полдеревни, но, видно, крепко запугали их кулаки. Мулла там есть. Ух, Лиса Патрикеевна! Так и плетет козни… Поехали, Феофан. Сегодня снова собрание назначил. Ты — местный. Может, тебя лучше послушают.

Единственный партиец на всю округу, бывший командир партизанского отряда, Феофан Коровин согласился охотно. Сам поехал и Евсея с собой прихватил.

После того как Евсей в девятнадцатом году спас раненого Феофана от карателей, спрятав в брындинской риге, тот считал его лучшим другом, называл «красным активистом» и во всем на него полагался.

Начали они работу неторопливо, душевно. И не с собрания, а с подворного обхода ерзовцев, объясняя хозяевам один на один выгоду коллективной работы, а когда вечером народ пришел в сборню, в колхоз записалось двадцать семей. Собрание проходило шумно и буйно. Те, что не записались в колхоз, кричали, топали ногами, пугали разорениями и голодовкой, когда артельщики все сожрут, а потом пойдут побираться. И лишь старый мулла Гайса Ибрагимов молчал, поблескивая черными, заплывшими глазками да ухмылялся в широкую бороду.

«Истинная лиса», — подумал тогда Евсей, потому что не только от Паршина, но и от председателя сельсовета Галимова и от Шайхулы слышал, что всей «сварой» в Ерзовке тайно руководит именно он.

Собрание закончилось в полночь. Паршин и Феофан решили ночевать в Ерзовке, чтобы назавтра провести заседание правления. Вместе с только что избранным в председатели Емельяном Шохиным они пошли в сельсовет обсудить дела, а Евсей заторопился домой — рано утром надо было ехать в Каменку за железом для кузницы.

— Будь осторожен, — предупредил Феофан. — Ночь на дворе. Всякое может случиться.

— Ну, — усмехнулся Евсей. — Кому я нужен? Что с меня взять?

Вышел.

Ночь была темная-темная. Кромешная зга, как чернилами, заливала и деревню, и окрестный бор, и дорогу.

Евсей миновал осиновый перелесок у Серебряного ручья, обогнул волчий распадок и вышел на ровное место, на Брындинские поля, от которых до Вагино осталось четыре версты, и вдруг услышал сзади приглушенный топот множества ног.

Он остановился, приставил ладонь к уху.

«Копыта, — отметил. — Копыта, обмотанные тряпками, чтобы не так слышно было. Неужели погоня? А место голое, будто площадь».

На душе стало нехорошо. Евсей заметался на дороге, не зная, что делать. Бежать было не резонно — услышат. Да и куда бежать, когда до леса не меньше полутора верст?

Поодаль в темноте что-то маячило.

«Брындинские сеялки. Не успели убрать, — догадался Евсей. И вспомнил: — Стоп! Там же днем рядом со старой телегой бочка стояла из-под воды».

Бочка была на месте. Он торопливо поднял ее, перевернул кверху дном, сел на корточки и накрылся.

Глухой топот копыт становился четче и четче. Подъехали совсем близко. Спешились.

— Шайтан! — услышал Евсей шепот Гайсы Ибрагимова. — Неужели по тропе, тайгой убежал прихвостень коммуниста?

— Зачем тайгой, зачем по тропе, Гайса-баба? — ответил молодой голос. — Темень такая. В тайге он сразу шею свернет. Дальше ехать надо. А может, мы обогнали его? Может, он спрятался в Волчьем распадке?

— Ш-шайтан! А что это вон темнеет?

Кто-то спрыгнул с лошади, тяжело побежал по пахоте. Евсей замер, услышав прямо над головой:

— Телега, сеялки, Гайса-баба. Брындина Степана Кириллыча.

— Эй-е-е! Усман, Мингали, Султан! Езжайте дальше. А мы с Авдеем и остальными — обратно. Время не ждет, торопиться надо.

Стихло.

Евсей задыхался под бочкой, чуть приподнял один край, чтобы впустить свежего воздуха, не решаясь вылезти, и вскоре снова услышал топот копыт и приглушенные голоса:

— Удрал! Совсем удрал. Собака!

— А ну, поворачивай на поля. Поедем вдоль леса. Прячется где-то.

Со стороны Ерзовки ухнуло несколько выстрелов.

«Черт подери! — кусал губы Евсей. — Неужели что с Феофаном? Неужто Емельян в беде оказался? Да не должно бы. Ведь у Коровина с Паршиным револьверы».

Выбрался он из-под бочки только утром, когда взошло солнце. По закрайкам полей, по чаще добрался до Вагино. И только вошел в деревню, увидел у колхозной конторы толпу и всадника, который размахивал руками и что-то кричал.

Когда Евсей приблизился, он узнал во всаднике Шайхулу. Тот радостно гикнул, ударил коленями лошадь в бока и рванулся навстречу.

— Евсейка! Брат! Живой, здоровый. Ай-яй! А я что только не подумал. На поиск людей прискакал собирать.

— Где Феофан? С Емельяном что? — хрипло спросил Евсей.

— Емелька дома лежит. Ранили в руку из-за угла, когда домой шел. Феофан с Паршиным в волость уехали, Гайсу увезли. Эй-е, Евсейка! Что было в Ерзовке. Они сельсовет хотели поджечь. Председатель Галимов с Паршиным подстрелили двоих. Феофан убил одного. Гайсу когда схватили — как поросенок визжал… А я… Едва забрезжил рассвет — сюда. Нету тебя — я обратно. Потом опять сюда. Ай, как испугался!

— То-то, — пыхнул Евсей Кузьмич папироской. — Такого вовек не забудешь.

— Как забудешь, Евсейка? Емельян ведь едва выжил тогда.

— Вот и я говорю, — повысил голос старик. — Вот я и говорю, что здесь и силушек потрачено и кровушки пролито — не дай бог. Как вспомнишь, с чего начинали, — ужасть берет. Зато потом как обжились! Любо-дорого, Перед войной во всем районе Вагино знали, не говоря про Ерзовку. А вот — заглохли деревни. Почему? Почему, я спрашиваю. Ведь даже в то время, когда наши колхозы по два плана давали, Сполошного и в помине не было. Так, какой-то хуторишко стоял. А сейчас ишь вымахал! Почему!

— Не знаю, Евсейка. Ей-богу, не знаю, — вздохнул Шайхула. — Наверно, потому что он на бойком месте, на тракте стоит.

— Ну хорошо. А люди-то почему переменились? Ить слышишь, как он сказал: «В свое-е-е-м!» А сам в этом Вагино ходить на двух ногах учился.

— Молодой. А молодому — где поел, там и дом. Уехал из Вагино, вот оно уже и чужое ему. А потом, если бы там люди жили, еще туда-сюда. А так — одна пустота.

— Господи! И неужели ничего не изменится? Неужели так все и останется?

Шайхула не ответил. Молча дошел до самого дома. А когда они устроились спать — один на печке, другой рядышком на полатях, — сказал:

— Я все про Жердевку думал.

— Про каку Жердевку? — приподнялся с лежанки Евсей Кузьмич.

— Что на правом берегу Енисея, в тридцати верстах от Таланска.