Николай Волокитин - Демидов кедр

После четырехлетней, пусть суровой, порою жуткой, но все-таки сравнительно сытой фронтовой жизни особенно поразил голод. В первый день, когда Евсей Кузьмич, просидев в суровом раздумье несколько часов подряд в своей пустой нежилой избе, зашел вечером к соседке Степаниде, жене погибшего приятеля Африкана Фролова, и вынул из кармана прихваченную на какой-то станции четвертинку водки, Степанида растерялась, не зная, что поставить на стол — кроме картошки и квашеной капусты в доме ничего не было.

— Ох, миленький! А хлебушко… Мы давно позабыли, как и пахнет-то он, — пожаловалась хозяйка.

Тем же — картошкой, капустой да груздями — потчевали его и в других избах.

Но недолго пришлось расхаживать по соседям, слушать горькие речи и сокрушаться. На третий день рано утром к нему постучал колхозный председатель дед Бурмакин.

— Евсей Кузьмич, — комкая в руке жидкую бороденку, конфузливо переминался он у порога. — Может, и рано к тебе я пожаловал. Фронтовик… С недельку и погулять не мешало бы… Да нужда. Не обессудь уж.

— Чего тянешь резину? Говори, какая нужда.

— Да какая… Пашаничку убирать надоть. Видишь, снег во дворе в два вершка. А ее, родимой, шешнадцать десятин ишо на корню. Не успели наши бабенки, ой, не успели!

— Чего ты в первый день не сказал. Эх!

Через час с отбитой до бритвенной остроты литовкой он был на поле.

По золотисто-белой, заснеженной равнине развернулись цепочкой бабы. В латаных пальтишках и фуфайчонках, в сбитых на затылки старых платках, с красными от мороза руками, они жали пшеницу серпами. Изредка какая-нибудь из них разгибалась, терла поясницу, грея ладони дыханием, и снова склонялась над полем.

Но вот они увидели Евсея Кузьмича. Одна подняла голову, другая. Заулыбались, стали поправлять платки, прихорашиваясь, послышались голоса, усмешки.

— Вот это помощничек! Я понимаю!

— Теперь закипит дело!

— Да ты подойди, подойди поближе, не бойся. Хоть понюхать, как мужик пахнет.

— Ой, Евсей! Почто не зашел ко мне? К Степаниде так заходи-и-и-л. Я бы тебя… Ух, мамоньки!

— Язвы! — засмеялся Евсей Кузьмич, хотя мгновение назад все в нем ныло от боли и жалости. — Да с вами… Э, чо говорить! — Взмахнул литовкой — и пошел, и пошел, наступая на пшеничную стену.

Звенело отточенное железо, вихрился снег, шуршала срезаемая солома, ложился на поле ровный валок, и возбужденный, опьяневший от запаха спелых колосьев, так соскучившийся по крестьянской работе Евсей Кузьмич после долгих лет снова чувствовал себя хозяином на земле.

Отвлекли его женские возгласы, шум. Он оглянулся и увидел, что одна из жниц — молоденькая девушка Таня Тарабрина — лежит на стерне, а остальные толпятся вокруг, стараются ее поднять, подкладывают под голову сноп.

Евсей Кузьмич бросил литовку, подбежал.

Таня, бледная, с ввалившимися глазами, медленно поднималась.

— Ой, Евсей Кузьмич, миленький, не глядите так на меня, — попросила она чуть слышно и навалилась на спину Степаниды Фроловой.

— Что с ней? — испугался Евсей Кузьмич.

— Водички, водички дайте испить, — к женщинам бежал с фляжкой в руке дед Бурмакин. — Вот, на-кось испей, родимая. — И повернулся к Евсею Кузьмичу. — Господи! Ишь, питание какое. А работа — от зари до заката. Вот и не выдерживает организм. Человек — не машина.

Евсей Кузьмич ссутулился и, повернувшись, быстро пошел к своему прокосу. До самого вечера он не остановился, не отдохнул.

Через неделю жатву закончили, и Евсей Кузьмич отправился в Ерзовку, чтобы навестить старых друзей. Он знал, что Шайхула вернулся из армии на три месяца раньше его, а Емельяна, как председателя колхоза, не брали на фронт.

Пришел он в деревню поздно вечером и, когда увидел огонек в Юсуповском окне, заволновался, остановился у калитки, чтобы отдышаться, унять сердце, а потом заходить.

Вся семья Шайхулы оказалась в сборе. Сидели при коптилке за кухонным столом, ужинали. Здесь же была Рахима.

— Ай-вай, кто пришел! — воскликнули разом, едва Евсей Кузьмич перешагнул порог. — Здравствуй, друг! Здравствуй, родной! Жив! Здоров!

На столе появилась запыленная, хранившаяся где-то в подполье, наверно, несколько лет бутылка.

Евсей Кузьмич сел на лавку, закурил, со счастливой улыбкой смотрел на дорогие лица.

Шайхула раздался в плечах, потяжелел, в глазах появилась суровинка, а Рахима, и раньше тоненькая, щуплая, вовсе стала худой, угловатой. Когда-то черные, смоляные волосы казались теперь густо посыпанными пеплом.

«Из-за Камала», — подумал Евсей Кузьмич и опустил голову. По письмам он знал, что Камала Шохина — сына Емельяна и Рахимы, молодого учителя каменской школы — призвали на фронт в декабре сорок третьего года, а спустя два месяца он погиб. Жена Камала, получив похоронную, сошлась с демобилизованным по ранению офицером и, оставив у «стариков» двухлетнего сынишку Георгия, куда-то уехала.

Вспомнив о маленьком внучонке Рахимы, Евсей Кузьмич хотел было спросить: «А молодой наследник-от спит, ли чо ли?» — но спросил о другом:

— А где Емельян? До сих пор в правлении?

Рахима вздохнула.

— Какой правление? В Таланск уехал опять. Каждую неделю туда-сюда. Извелся весь — кожа да кости.

— Что так?

— Хлопочет. Убирали хлеб — ни грамма район не разрешил давать на трудодни, мол, рассчитаетесь с государством, потом. Убрали, рассчитались — опять не разрешают. Сдавай сверх плана. А жить чем? А жрать колхозникам что? Вот ездит, обивает пороги.

Евсей поглядел на стол. Та же картошка. Та же капуста да грузди. Черные лепешки, непонятно из чего — не то из мякины, не то из сушеной лебеды, морковный чай.

— Так и живем, — заметив взгляд Евсея Кузьмича, пожаловалась Фатима, жена Шайхулы. — Сами хлеб ростим, а не видим его. За что работаем, за что чертомелим? — и вдруг сорвалась на крик. — В Таланске была у брата на лесозаводе — муку по карточкам дают, крупу дают, сахар дают, комбижир. А тут — ничего! Сколько раз своему говорила: пусть Емельян председатель, его не отпустят. А ты фронтовик, тебе никакие пути не заказаны. Поехали на завод — как люди жить будем…

— Ай, баба, опять нехорошо говоришь! Перестань, — оборвал ее Шайхула. — Я уеду, он уедет, кто хлеб сеять будет? Медведь?

— А толку, что сеешь! Не успел домой приехать — тут же на работу. День и ночь, день и ночь! А что заработал? Посмотри на сестру! С трактора не слезает, еле ноги волочит. А что у ней есть на столе, хоть и муж председатель?

— Не понимаю, чего тебе нужно? — Шайхула в сердцах стукнул кулаком по столу. — Картошка есть? Есть. Овощ есть? Есть. Ягода, грибы есть? Есть. А в городе этого нет. Там даже пучки летом, щавеля дикого не сорвешь? Так где хлеб нужней, где крупа нужней? У нас или там? Не о легких местах думать надо. О том, как выйти людям быстрей из нужды, думать надо. О том.