Николай Волокитин - Демидов кедр

Может, все смехом и обошлось бы, но Феофан Фомич Коровин ухватился за мысль:

— А чего? В самом деле — попробуй!

— Можно и попробовать, — согласился Евсей.

Получилось. А вскоре он так пристрастился к делу — вроде вырос у горна.

Шли годы.

Ему перевалило за тридцать три, но Евсей Кузьмич еще не обзавелся семьей. Баловать баловал, а до серьезного как-то не доходило. Даже когда приехала в Вагино Дарьюшка. Дарья Ивановна. Молодая фельдшерица из Красноярска.

Поначалу Евсей Кузьмич и на нее не обратил никакого внимания. Ну девка и девка. Красивая, конечно. Ладная, стройная. Лицо тонкое, с умными ласковыми глазами. Но мало ли их, красивых-то девок с ласковыми глазами?

Как-то утром запаял он Даше кастрюльку, работы спешной не было в этот день, и взбрело ему в голову пойти к ней домой, отнести. С чего взбрело, непонятно, истинно говорится — судьба.

Жила она в клубной пристройке. Была такая пристройка — не в одну половину, как крестьянские избы, а в две: кухня и горница небольшая, — специально срубленная по распоряжению Феофана Коровина для «антеллигенции».

Для приличия стукнул Евсей Кузьмич в двери, чего, между прочим, у них в Вагино и не делали никогда, и ступил на порог.

— Есть кто дома-то, нет?

Никто не ответил.

Евсей Кузьмич потоптался чуть-чуть, осмотрелся.

Чистота кругом, порядок, белизна, как в больнице. Чугунная плита на кухне аккуратно протерта, стол — под скатеркой, на шкафчике в кружевах бумажных — горки разной посуды. А в горнице, один край которой лишь из-за двери да занавесок видать, — большое, во весь угол трюмо.

«Ничего живет. По всему видать — хозяйка», — подумал Евсей Кузьмич, а вслух повторил:

— Есть кто дома-то, нет?

Он чувствовал неловкость: и топтаться — ни то ни се, и выходить из пустой избы неудобно.

— Ой! — вскрикнули из горницы. — Кто там?

— Дак я, я, — отозвался Евсей Кузьмич.

— Господи, солнце-то выше окон… Совсем заспалась… Подождите, сейчас оденусь и выйду.

Скрипнула койка, что-то упало, послышалось шлепанье босых ног по половицам.

Евсей Кузьмич, ожидая, снова повел рассеянно взглядом по стенам, по шкафчику, по двери и… в огромном, во весь угол трюмо увидел Дашу…

Ничего не подозревая, она спокойно стянула через голову длинную ночную рубашку, чуть нагнулась, ища что-то на стуле в ворохе одежды, а Евсей стоял и обалдело разглядывал ее всю: крутые, с плавными изгибами бедра, тугие колени, чуть выпуклый, будто перехваченный тоненькой ниточкой-пояском живот, полные груди…

Даша, видать, что-то почувствовала, вскинула брови, и их взгляды встретились. Ойкнув, она прикрылась тонкими, беззащитными и ничего не прикрывавшими руками и все глядела, глядела на Евсея испуганными, немыми глазами.

— Господи! — наконец воскликнула она в отчаянии. — Ну неужели вы никогда не видели женщину?

— Дак… Видел, конечно, — ляпнул Евсей и, хлопнув дверью, выскочил, как из бани, на улицу. Не будь лето, а зима — упал бы в сугроб.

И закружило с того дня Евсея, и завертело. Что и делать, не знал. Вроде не мальчишка, года подходящие, подойди и прямо скажи, в чем дело. А вот не мог. Даже глаза опускал и краснел, когда видел ее.

Но как-то осмелился. Встретил под вечер у калитки, пригласил погулять. Даша ничего не ответила, только посмотрела пристально и кивнула. Евсею Кузьмичу было страшно стыдно за тот случай, за невольную поглядку свою, а Даша держалась просто, ровно и не было ничего такого…

Вышли за поскотину и тихо побрели по влажным, парным лугам, по лесам, далеко-далеко за деревню.

Евсей молчал. И Даша молчала. Чего-то ждала.

А он не знал, что говорить. Страшно было. Вдруг он скажет что-то не то, и она засмеется над ним, уйдет. Вдруг она чужая. Вернее, он ей чужой. И все это просто так, обычная прогулка от нечего делать.

— Что же вы молчите? — спросила Даша, глянув на него коротко и насмешливо.

Евсей вспыхнул: «Смеется!» — и вовсе замкнулся от обиды и горечи.

Подошли к Шилке, к песчаной отмели, остановились.

Вечерняя река была спокойной, будто прислушивалась к чему-то. В тенистых заводях меж тальников начинал клубиться розовый на закате туман, а на середине, расплывшись по течению, горело длинное-длинное заходящее солнце.

— Хорошо как! — сказала Даша и снова глянула на него коротко и насмешливо. Потом скинула башмаки и пошла в горящую реку. Вода скрыла икры, подступила к ямочкам у сгиба коленей, лизнула платье. Не стесняясь, Даша подхватила подол и остановилась.

— Хорошо как! — повторила.

От ее доверчивости, какой-то милой открытости перед ним Евсею сделалось горячо и хмельно.

Не разуваясь, он шагнул в воду.

Брел по ней и ничего не видел, кроме огромных Дашиных глаз.

Они смотрели открыто и совсем не насмешливо.

И в них плескались волны. Такие же розовые, как в реке…

Потом они лежали в пахучей траве.

Над головой шелестели листья талин. На стебельке борщевика раскачивалась синица.

В Дашиных глазах стояли светлые слезы.

То было — как волшебная сказка.

Семь лет — как волшебная сказка, в которой каждый день — праздник.

И если бы Евсей Кузьмич мог променять всю свою долгую-долгую жизнь на эти семь коротеньких лет, он променял бы ее без малейшего колебания…

Верной, преданной, ласковой женой оказалась Даша. И любовь ее была опаляющей, жаркой и ненасытной.

Как-то он сказал ей, что хочет сына.

Она тихо засмеялась и взглянула на него хитровато.

— Когда-то в училище я дала клятву не иметь детей, чтобы всю себя отдавать больным.

— И чо же теперь? — опешил Евсей.

— Ничего, — сказала она. — Просто дура была набитая. Ничегошеньки не понимала. — И, приподнявшись, обхватила тонкими руками Евсееву шею, задышала в лицо горячо и прерывисто: — Рожу тебе сколько захочешь! Слышишь, Евсей, сколько захочешь!

Но не повезло им с детьми.

Мальчик и так похожая на мать дочурка Танюшка не дожили до года.

А когда началась война и Евсей Кузьмич ушел на фронт, он потерял и Дашу. Беда случилась осенью сорок второго года. Даша в студеный, ветреный день полоскала в Шилке белье, оступилась и упала с мостков в ледяную воду. Пока снарядили подводу, пока привезли из Каменки фельдшера, началась горячка. Через три дня Даши не стало.

Об этом написали ему соседи, и, прочитав письмо в промерзлом окопе под Сталинградом, он заплакал, моля судьбу, чтобы наслала на него пулю, оборвала жизнь в первом бою.

Но судьба не принимает жертв по заказу — Евсею Кузьмичу довелось целым и невредимым пройти через всю войну.

Он вернулся домой в октябре сорок пятого года и не узнал Вагино.

Родная деревня стала убогой и сиротливой. Притихшие, запущенные без мужского догляда дома. Обветшалые колхозные дворы. Оборванные ребятишки в старых отцовских фуфайках. Быки и коровы в упряжках вместо коней. Голод…