Николай Волокитин - Демидов кедр

Постояв у калитки и глянув под крышу повети, где в отличие от светлости лунного мира была беспроглядная темнота, Евсей Кузьмич закурил папироску и тихо побрел к реке, над которой белел холодный туман.

Туман был ровно живой. Он клубился, ворочался, перемещаясь то влево, то вправо, поднимался от воды в вышину, редея и сливаясь с теменью неба.

Евсей Кузьмич долго стоял у извоза, попыхивая папироской, а когда собрался идти домой, услышал вдруг в глубине Монастырского бора, с той стороны, где пролегала дорога, монотонный, непохожий ни на какие другие, звук. Звук приближался, густел, и Евсей Кузьмич даже вздрогнул от удивления:

— Никак машина едет?

То и в самом деле была машина. Рокот ее мотора слышался ясней и ясней, а вскоре между деревьев вспыхнули два желтых луча. Фарный свет приближался легко и проворно, выхватывая из серого лунного полумрака дорогу. Вскоре он уперся в первую избу деревни и, ощупав ее, отпрянул, выстлался точно вдоль улицы.

Евсей Кузьмич швырнул под берег окурок и скоренькой рысью затрусил к калитке.

Машина уже стояла. Фары потухли, мотор примолк. Из кузова один за другим спрыгивали люди. Потом хлопнула дверка кабины, и послышался бодрый голос Петры Феофаныча:

— Это кто тут полуношничает на холоде? Кто ходит-бродит во тьме по пустой деревне, а? Когда всем добрым людям на земле спать надобно?

— Вот то-то и оно, что — добрым, — подхватывая тон Коровина, ответил со смешком Евсей Кузьмич, подбежал к Петре Феофанычу, обнял горячо за плечи. — Вот то-то и оно, что — добрым! А вы-то, паря, к каким относитесь? Ась? За последние годы ни разу не было такого, чтобы в Вагино по ночам гости жаловали.

— Всяко случается с нашим братом — таежным бродягой, — тиская Евсея Кузьмича, бросил Петра Феофаныч. — Засветло прибыть думали, да забуксовали возле речки Смородинки. Вот и прихватила ноченька среди темной тайги… Как, ребятушки, не замерзли? — повернулся он к тем, что спрыгнули на землю из кузова и толпились, грея руки возле капота.

— Что ты, Петра Феофаныч! — лязгая зубами, ответил один из них. — Сейчас бы холодненькой водички, да с ледком!

Коровин захохотал.

— Ишь, каких орлов к тебе в гости привез! — похвастался, — Примешь — нет на ночлег такую ораву? Ни много, ни мало, а со мною ровно семь душ…

— Дак чего не принять-то! Чего не принять! — смеялся Евсей Кузьмич. — Давайте в избу, в избу скореича. Сейчас печку раскочегарим, горяченького сготовим — вся стужа с тела слетит.

Загорелся свет в доме Евсея Кузьмича, из трубы потянулась ввысь струйка дыма.

Пока старик бегал по избе, разыскивая припрятанные свечки в дополнение к семилинейной лампе, пока прилаживал на плите большой чугун с косачатиной, гости перенесли из машины вещи и харч, шофер слил из радиатора воду и теперь, широко расставив ноги, стоял у старенького самодельного рукомойника, звякал гвоздиком-клапаном.

Остальные, примостившись кто за столом, кто на лавочке возле стены, кто на голбчике, потирали холодные руки, тихо переговаривались.

Евсей Кузьмич делал дело, а сам нет-нет да и поглядывал на гостей.

«Полный дом людей! Давненько такого не было. Пожалуй, с той самой поры, как вагинцы переселились в Сполошный. Механизаторы и пастухи, те не в счет. Тех больше трех-четырех человек за раз не бывало… А этих-то, этих-то! Бог ты мой! Не-е-е-т! Не совсем еще Вагино сгинуло».

После шофера к рукомойнику по-хозяйски размашисто подошел Петра Феофаныч. Но вспомнив что-то, умываться не стал, повернул к голбчику, где лежал его зеленый рюкзак, извлек из него пузатую никелированную штуковину, с достоинством протянул хозяину.

— Вот! Еще в прошлый раз заметил, что рукомойник у тебя не того, скоро дырявым станет от старости. Новый привез, магазинный. Держи!

Евсей Кузьмич засмущался, зашаркал ладонями по бокам, обтирая, сказал:

— Да и не надо бы. Ни к чему. Расходы опять же, — но умывальник принял, огладил его блестящее зеркальное брюхо и бережно уложил на лавку. — Спасибо тебе, Петра Феофаныч! И вещь — смотреть любо-дорого, и забота твоя обо мне — приятна и лестна.

— Да чего там! — отмахнулся Петра Феофаныч. — За доброту твою добром и плачу, — широким шагом прошел к столу.

Евсей Кузьмич воспринял это как команду к началу трапезы и стал выставлять приготовленные загодя кушанья: соленые грузди и рыбу, моченную в меду клюкву, мед в сотах и разливной, заваренную в кипятке черемуху, квашеную капусту, огурцы. Тут и косачатина в чугуне упрела, наполнив избу густым мясным ароматом, Евсей Кузьмич вывалил ее в большую, как поднос, сковородку и поставил в центре стола. Потом сбегал в боковушку, принес четверть с желтой медовухой, протянул Петре Феофанычу, как старшему, пригласил всех к столу.

— Милости просим, гостеньки дорогие. Не обессудьте уж. Чем богаты — тем рады.

«Гостеньки» ждать себя не заставили. Пока Евсей Кузьмич шарил в шкафчике, собирая стаканы, кружки и ковшики, один из гостей, высокий и тощий мужик, выскочив из-за стола, стал развязывать холщовый мешок, в котором что-то булькало и позвякивало, но Петра Феофаныч остановил его, покосившись на старика:

— Не надо. Еще пригодится. А четверть эта — хоть первая, наверняка не последняя.

Евсей Кузьмич ничего не услышал. Подошел к столу, расставил посудины, налил в каждую до краев и с достоинством произнес:

— За встречу, ребята! За встречу и за знакомство! И за успех вашего дела.

— За встречу, за встречу! И за знакомство! И за успех! — подхватили приезжие.

А часам к двенадцати ночи ветхая изба старика содрогалась от песен. Табачный дым висел коромыслом, и в этом удушливом сизом мареве свечи и лампа часто-часто мигали, будто им разъедало чадом желтые огоньки-глаза.

Гости галдели, смеялись. То и дело тощий мужик задирал лицо к потолку и начинал выводить хрипловатым баском:

— Ты меня уважаешь? — кричали. — Уважаешь? Да я… Эх! Ни хрена тебе не понять!

— Сыграл бы что-нибудь нам, хозяин, — предложил Петра Феофаныч.

— На чем сыграть? — не понял Евсей Кузьмич.

— На гармошке, на чем же больше.

— И-и-и! — спохватился старик. Он тоже был под изрядным хмельком. — Правда! Да ради такого случая я тебе не токо на гармошке, на чем угодно сыграю. Счас!

Он вскочил из-за стола, кинулся в боковушку и, достав из-под кровати пыльную, со слипшимися мехами гармошку, вынес к столу. Обтер аккуратно тряпицей, твердой рукой — куда и хмель подевался — приладил ремни, ударил пальцами по мелким ладам и с удалью гаркнул:

За столом хохотнули.

А Петра Феофаныч так прямо зашелся в смехе: