Николай Волокитин - Демидов кедр

Постояв в глубоком раздумье, Евсей Кузьмич пошел в дом.

После обеда Анатолий сказал, что через день-другой, как начнется рубка шеста, он с первой же машиной уедет в Таланск, а перед этим хотел бы сходить по клюкву.

Евсей Кузьмич всплеснул руками.

— Батюшки! Да пойдем, Анатолий! Пойдем хоть сейчас. Чего ты ране молчал?

Вышли.

Обогнули левую кромку Монастырского бора, небольшое полюшко, и углубились в густой березняк.

Одинаковый, словно подобранный кем-то по мерке, не толще двух обхватов ладоней, молодой и здоровый, он полоскал на ветру ветвями, звенел, как тысячи струн, и тянулся, тянулся широкой лентой в неоглядную светлую даль.

Дорога стала прямой, и подбежавшие к ней с обеих сторон деревья стояли ровно, ствол к стволу.

Бывают в тайге уголки, где не хочешь, да остановишься. Остановишься и вздохнешь глубоко. И оглянешься по сторонам, захваченный чудом, окутанный, как теплыми струями ветра, настроением праздничности и счастья. И станет удивительно хорошо от сознания, что ты просто живешь, что ты есть на земле и видишь эту красу. И куда-то далеко-далеко отойдут все печали и беды, и еще вчерашние людские споры-раздоры, насмешки и зло покажутся какой-то никчемной муравьиной возней.

Так одновременно подумали и Анатолий и его проводник, остановившись среди берез, и обменялись словами:

— Благодать!

— Да, благодать!

Постояли. И, только надышавшись вволю терпким белым настоем, шагнули дальше.

Березняк тянулся около полукилометра. А когда кончился, начались сосняки. Такие же молодые, стройные, невысокие. И теперь вместо белого вокруг шумел на ветру золотисто-зеленый бархатный цвет.

— Лебединая грива, — сказал Евсей Кузьмич. — Так этот молодой бор назывался встарь. — И через какое-то время добавил: — А ты знаешь, откуда взялось слово Вагино? Вагино — это вага. Когда пробирались в эти земли пращуры наши — казаки, через каждые десять саженей телеги вагами из болот выручали. Зато как подошли сюда — ахнули в удивлении.

— Да, места прекрасные, — вздохнул Анатолий. — И я понимаю вас. Бросить их трудно и больно.

— Хорошо, что понимаешь, паря.

Молча прошли Лебединую гриву, спустились с угора в низину, в редкие ельники и, миновав их, ступили на моховое болото.

Оно было бордовым.

Крупные, с добрую ранетку ягоды лежали на подмороженном, хрустящем мху одна к одной, и, кажется, их можно было грести лопатой. Болото уходило к горизонту, и до горизонта бордовели, бордовели мхи. Ни веточки багульника, ни травинки осоки — только ягоды, ягоды, ягоды…

— Вот это да! — выдохнул Анатолий.

Евсей Кузьмич посмотрел на него и с горечью усмехнулся.

— Все это, паря, так и останется здесь. Уйдет под снег и будущим летом сопреет.

— Неужели не придут собирать?

— Кто? — уставился на него Евсей Кузьмич. — Кто? Я по первости в совхозной конторе все пороги оббил, пока не дали от ворот поворот. «У нас план по молоку трещит. Падеж свиней. За яловость коров каждый день шею мылят. А ты с какой-то ягодой пристаешь». Я в райпотребсоюз, к заготовителям. У тех свой резон: далеко, несподручно. «Тьфу, — говорю, — не в дальности дело, а в вашей лени, потому что никто вам под задницу горяченького кипяточку не плеснул». Видишь, они по плану сверху работают. Спустят план на грибы — собирают. Спустят на орехи — заготовляют. А чтобы своими мозгами пораскинуть — нет. Не-е-е-т! Таким и беда — что с гуся вода. И до каких пор так будет?

Он наклонился, стал собирать и кидать в корзину ягоды большими горстями. Анатолий присел на корточки, поставил рядом ведро, и оно зазвенело под россыпью прокаленной на стуже, упругой лесной благодати.

Собирали почти не сходя с места. И удаляясь друг от друга не больше, чем на шаг-полтора. Кажется, и времени прошло — ничего, а в посудинах — по половине.

Сели перекурить.

— Да-а-а, — продолжая свою мысль, вздохнул Евсей Кузьмич. — Так и выходит. И все из-за того, что истинных хозяев на этой земле не стало, из-за того, что Вагино изничтожили… Ну скажи мне, Анатолий, почему все так вышло, почему вагинский народ должен был в Сполошное уезжать?

— Жизнь, Евсей Кузьмич, жизнь. Все движется, все меняется. И человек тоже. Скажем, вчера он был таким, а сегодня — другой. И жить по-другому хочет. Лучше. Чтобы и отдохнуть после работы было где, чтобы и дети находились при доме, а не в далеком интернате, чтобы и клуб, и больница, и садик был. Вот и собираются в крупных поселках и селах. А потом и работа теперь не та. Мне Емельян Иванович рассказывал: когда в Ерзовке образовали колхоз, он имел всего десять коров. А сейчас в нашем совхозе коров тысячи. Чтобы их содержать, мало прежних пригонов. Нужны целые животноводческие комплексы, централизованные силы: механизация, электричество, квалифицированные кадры с зоотехниками, ветврачами, учеными агрономами. А разве этого добьешься, не создавая крупные населенные пункты, не сливая деревни в одну?

— Подожди, подожди! Но надо смотреть, какие это деревни. Я понимаю, можно было снести Елань, можно было сселить в Сполошный Закемь, в которых издревле занимались животноводством. Но ведь Вагино — допрежь всего дичь, ягода, рыба. Понимаешь? А тут взяли и гребанули под одну гребенку, смахнули деревню с земли. Превратили коренных охотников в свинарей. Зачем? К чему? Чтобы им лучше жилось? Чтобы каждый день телевизор смотреть? Так эту радость и здесь можно было учинить… Чтобы только вот эту клюкву собрать, целый поселок ставить бы можно. Но об этом не подумали. Вот и пошло. А дальше в лес — больше дров. Оторвались люди от тайги и не только про нее забыли, но и на землю-то дедову плевать стали. Ты, конечно, все понимаешь сурьезно и, может быть, правильно. Но только с одной стороны. А другую сторону ты потерял. Саму суть потерял. Крестьянин — не проводник вагонный, что седин здесь, а завтра вон там. Он должен быть душой к земельке привязанным, к природе, среди которой родился. Я вот насмотрелся на своих земляков вволюшку и уразумел, чо к чему. Жили ране на месте, дак и холили поля, скажем, как свой огород. А сейчас приедут из Сполошного на неделю, расковыряют пашню, абы расковыряно было, кинут семена и до осени — чо бог пошлет. Не свое ведь и находится где-то там, за тридцать третьей излукой, как сказал директор… А то еще новую моду взяли. Прежде, помню, Феофан Фомич Коровин закрайки наших таежных полей лопатой вскапывать заставлял, потому что сам пешком по нескольку раз в день эти поля обходил. А сейчас с сорокаверстного расстояния механизаторами руководят. А механизаторы кажен год на закрайках по три сажени оставляют. Они оставляют, а осинник не дремлет, затягивает. В иных полях, где раньше по десять десятин было, дай бог, чтоб по пяти осталось. И никто даже бровью не поведет… А то еще хуже. Был я два года назад на Шабайке, что в пяти верстах от Сполошного. Смотрю, там машин сорок, да разных. И трактора, и бульдозеры, и грабли какие-то зверские, что березину, как соломину, под себя подминают. Крушат тайгу почем зря, только треск стоит. «Что делаете?» — спрашиваю. «Корчуем. Новые поля создаем под культурны пастбища». Слышишь? Новые поля! А у нас на Борисовке в третьем годе как бросили двадцать пять гектаров, так и зарастают они бурьяном. А ведь те гектары нашими дедами не на тракторах корчеваны. Пешим ходом. Руками да вагами. Как это все понимать прикажешь? Разве это не от объединений и комплексов разных там происходит, когда все гребут под одну гребенку?